ничего особенного не происходит?
У него уже было какое-то общее представление о профессии Киприана.
— Интересно, что ты это спросил. Люди там видели тех, кого там быть не должно. Мы думаем, что это немцы, — он замолчал и посмотрел на Киприана. — Везли туда технику.
— Технику не для фермы.
— Некоторая, кажется, электрическая. Динамо-машины, длинный черный кабель, который они закапывали в землю. Никто не хочет это всё выкапывать, чтобы посмотреть, что это, но ходят слухи, что некие местные мутри решили украсть всё, что можно, и привезти в Петрич, на македонскую границу, где можно продать почти всё, что угодно.
Где-то между Пловдивом и Петричем они исчезли со всем, что достали. С тех пор их никто не видел. В преступном мире Болгарии такие вещи обычно отслеживают и принимают соответствующие меры, а тут всё забыли на следующий день. Впервые мы увидели, что эти люди чего-то боятся.
— Как вы думаете, насколько сложно осмотреться там, чтобы никто об этом не знал?
— Могу вам всё показать.
— Не боишься?
— Увидишь, есть ли там чего бояться.
Хотя они знали, что в их путешествии наступит момент, когда им объявят, что им следует убираться вон, профессор Слипкоут был опустошен.
— Я должен был знать, что сейчас лучше не высовываться, — тяжело вздыхал он. — Это как стулья с музыкой. Не считая того, что музыка замолчала два года назад.
— Наш слух и дальше будет настроен на материал лидийского лада, — пообещала Яшмин.
— Возможно, его больше нет. Возможно, он исчез навсегда. Возможно, этот пробел в музыкальном континууме, эта тишина — первое предвестие чего-то ужасного, для чего эта структурная тишина — всего лишь безобидная метафора.
— Вы сообщите им в Из-ле-Бэн, что мы...?
— Это моя обязанность. Но я буду по вам скучать.
Даже местным жителям, привыкшим насмехаться над дураками с севера и запада в костюмах туристов, эта троица казалась сосредоточенно увлеченной своим делом, словно они вели себя не так, как им хочется, а как они должны, реагируя на неслышный голос долга. Кто бы мог сказать, увидев их в одном из этих горных городков, карабкающихся, спускающихся, ни шага в сторону от того, что вы назвали бы уровнем, думающих лишь о том, когда им нужно явиться к следующему приему пищи, лица затенены полями шляп из витой соломы, снизу освещает солнце, отражающееся от старинной каменной брусчатки или потрепанной солнцем земли, слишком часто унося их в сферы ангельских смыслов — что они делали здесь, в конце истории? Когда все вернулись и замкнулись в грубой уверенности Родины далеко на Западе, готовились или подготовились...
После краткого осмотра Риф мог сказать, что ферма Худого была его вторым «я», занимала хорошие стратегические позиции в его собственной маленькой долине, из Средной Горы бежал ручей, омывая другие маленькие фермы, в каждой — свой кровожадный пес, рядом — дорога, петляющая медленными изгибами, иногда — тенистое дерево, мчащиеся туда-сюда по дороге или выскакивающие из засады, шипя и гудя, транспортные средства, на дороге их можно заметить на расстоянии многих миль, в основном — повозки фермеров и всадники, в форме или из нерегулярных войск, у всех как минимум — винтовка, всех знают в округе и называют уменьшительными именами.
На ферме кишмя кишели дети, но, когда Киприан их считал, их никогда не оказывалось больше двух. Их мать, Живка, как оказалось, знала подход к розам, у нее был собственный клочок земли на заднем дворе, где она проводила эксперименты с гибридами, начавшиеся много лет назад, когда она скрестила R. damascena с R. Alba, с тех пор всё и продолжалось. Она придумывала имя для каждой розы, разговаривала с ними, а немного погодя, при правильной луне и ветре, Киприан услышал, что они ей отвечают.
— На болгарском, конечно, так что я ничего не понял.
— Ты еще о чем-то хочешь рассказать? — проворчала Яшм, огромная, как баржа, и чувствующая себя некомфортно.
— На самом деле они обсуждали тебя и малыша. По-видимому, будет девочка.
— Да, тут есть прекрасный тяжелый вазон, минутку постой смирно...
Ее время приближалось, женщины из окрестностей собирались вокруг Яшмин, Риф пытался собрать всех, кого, черт возьми, можно было собрать в этих местах, а Киприан уходил в церкви, к розовым кустам высотой шесть-семь футов, долгим закатам, сине-стальным ночам. Мужчины его избегали. Киприан задавался вопросом, не обидел ли он кого-нибудь в трансе, теперь о том не помня, возможно — смертельно. В лицах, которые поворачивались к нему, не было — это можно было сказать наверняка, единственное, что он знал точно — не было жестокости желания. Он не мог позволить себе успокоение этой иллюзии, возможно, это его последние часы, что могут сейчас на самом деле значить два болта? Он больше не искал компаньона для эротических игр. Возможно, что-то еще, но чертовы незнакомцы едва ли им интересовались.
Малышка родилась во время сбора урожая роз, рано утром, когда женщины уже вернулись с поля, родилась в аромате, почти не изменившемся под солнцепеком. С первого мгновения ее глаза невероятным образом впитывали мир вокруг. То, что Киприан представлял себе ужасным, в лучшем случае — отталкивающим, вместо этого оказалось неотразимым, они с Рифом стояли по бокам старинной кровати, каждый из них держал руку Яшмин, когда на нее накатывали волны боли, не обращая внимания на ворчавших женщин, которые явно хотели куда-нибудь спровадить двоих мужчин. Лучше всего — в ад.
Плаценту закопали в землю под молодым розовым кустом. Яшмин назвала девочку Любицей. В тот жен день она протянула дочь мужчинам.
— Вот. Подержите ее немного. Она будет спать.
Риф держал новорожденную осторожно, он помнил, как впервые держал на руках Джесса, стоял, переминаясь с ноги на ногу, потом начал осторожно ходить по комнатушке, наклоняясь под балками крыши, вскоре передал девочку Киприану, который взял ее на руки с опаской — так легко ее было держать на руках, его почти тянуло вверх, но, более того, он чувствовал, что они знакомы, словно это уже происходило бесчисленное множество раз прежде. Он не решился бы сказать об этом вслух. Но было краткое мгновение уверенности, пришедшее из внешней тьмы, словно для того, чтобы заполнить пространство, которое он не мог очертить прежде,
