он.
— О, ты меня дразнишь.
Он пожал плечами:
— Просто удивился.
— Встретить меня в священном месте. Меня — банальную домохозяйку. Ты забыл церковь в Крастовой Горе, где я впервые узнала не только о том, что мой младенец будет девочкой, но и о том, как именно она будет выглядеть? Я встала на колени и получила это откровение, Киприан, и я молюсь, чтобы на тебя снизошло откровение, хотя бы отдаленно напоминающее это.
Они встали с колен и вышли из притвора, трое и Любица, из запаха мирта в темнеющих сумерках.
— Когда вы уедете отсюда, — тихо сказал Киприан, — я не поеду с вами.
Сначала она не расслышала, что он сказал, и решила, что он злится, собралась спросить, что она сделала не так, но он добавил:
— Понимаешь, я должен остаться здесь.
Хотя Яшмин не решилась ответить, она уже знала об этом. Она почувствовала, что он собирается их бросить, еще во время их турне по французским казино, словно он нашел обратную дорогу — не возвращение к какому-либо известному типу, а, скорее, возвращение жизни, которую он мог забыть или никогда не замечал, всё время ожидая, и она медленно начала понимать, что не может пойти с ним туда, куда он должен пойти, беспомощно наблюдая, как расстояние между ними всё больше увеличивается. Несмотря на самые смелые их надежды. Если бы он совсем расхворался, она бы, наконец, признала и выполнила свой долг перед ним, но это медленное отдаление, словно погружение в трясину Времени, из которой поднимаются миазмы, пар, запах, поднимаются прямо в древнейшие участки мозга, вызывая воспоминания более древние, чем ее нынешняя инкарнация, начало подавлять ее задолго до появления Любицы.
— Возможно, — сказал Киприан настолько мягко, насколько, по его мнению, он должен был это сказать, — возможно, иногда бывает конвергенция в точке неподвижности, не только в пространстве, но и во Времени?
Нежно он это произнес или нет, Яшмин в любом случае приняла это на свой счет. Масштаб ее безгосударственности развернулся перед ней, словно переход неба от рассвета ко дню без теней, блуждания, во время которых она считала домом лишь сеть симпатических духов, выкапывавших ямы под своими ненадежными жилищами, чтобы укрыть ее на одну-две ночи. Их всегда не оказывалось на месте, когда ей нужно было, чтобы они были там.
Со своей стороны, Риф решил, что Киприан просто придумал новый способ обидеться, и вскоре придумает что-то другое.
— Значит, ты решил стать монахиней. И...возможно, они отсекают кое что...
— Они воспринимают меня именно тем, кто я есть, — сказал Киприан. — Никаких больше утомительных вопросов гендера.
— Ты свободен, — размышляла Яшмин.
Киприан оправдывался:
— Я знаю, вы на меня рассчитывали. Даже если я был просто для количества, еще одно дерево в буреломе. Чувствую себя так, словно упал и подставил вас ветру...
— Слушай, ты всегда такой чертовски умный, — сказал Риф, — сложно верить чему-либо тобой сказанному.
— Еще один британский порок. Прошу простить меня и за это.
— Ладно, но ты не можешь здесь остаться. Черт, будь Бернадеттой из Лурда, если хочешь, но не здесь. Понимаю, что это твой личный участок и всё такое, но, ради бога, оглянись вокруг. В одном я никогда не ошибаюсь — всегда чувствую, когда намечается драка. Никакой телепатии, просто профессионализм. Черт, слишком много винтовок Манлихера повсюду.
— О, никакой войны не будет.
Как мог бы кто-то из них сказать: «Видишь, как сложно будет защищать эту местность, никаких четких линий отступления, никакого бегства». Киприан уже должен был знать, что случается с монастырями во время войны. Особенно — здесь, где нет ничего, кроме резни и столетних репрессий. Но такова политика Балкан. Здесь были вопросы поважнее.
— Они адаптировали ó÷çìá, — объяснил Киприан, — православный ритуал инициации, для своих староверческих обрядов. В Орфической истории начала мира Ночь предшествовала созданию Вселенной, она была дочерью Хаоса, греки называли ее Íõî, а древние Фракийцы поклонялись ей как богине. Для послушника этого ордена Ночь — невеста, возлюбленная, он жаждет стать вовсе не женихом, а некой жертвой, подношением Ночи.
— Должны ли нас, — Яшмин сделала паузу, словно подразумевая молчанием слово «экс-возлюбленный», — допустить туда? На твою церемонию?
— До нее могут быть еще месяцы или даже годы. В Восточном обряде послушнице отрезают волосы, из которых она должна сплести пояс и носить его под обычной одеждой, обвязав вокруг талии, всегда. Это значит: если они даже рассмотрят мою кандидатуру, я должен сначала отрастить достаточно длинные волосы, а учитывая нынешние объемы моей талии, для этого может понадобиться довольно много времени.
— Послушай, что ты говоришь, — сказал Риф.
— Да, Киприан, что за тщеславие, ты должен отказаться от всего этого.
Он схватил две горсти жира, о котором шла речь, и начал с сомнением их рассматривать.
— Отец Понко признает, что правило длины волос на самом деле на связано с посвящением в сан — это даст нам время обдумать шаг, который мы планируем сделать, поскольку это — не для всех.
— Отрезать волосы — это ничто, — однажды объявил собравшимся послушникам игумен, — по сравнению с Обетом Молчания. Для женщины разговор — всё равно что дыхание. Отказаться от него — тяжелейшая жертва, которую может принести женщина. Вскоре вы войдете в страну, которую никто из вас не знал и мало кто мог вообразить — царство молчания. Перед пересечением этой роковой границы всем вам позволено задать один вопрос, только один. Подумайте тщательно, дети мои, не тратьте попусту эту возможность.
Когда пришла очередь Киприана, он встал на колени и прошептал:
— Что рождается из света?
Отец Понко посмотрел на него с необычной печалью, словно существовал ответ, который он ни в коем случае не должен был давать, поскольку в результате исполнится некое ужасное пророчество.
— В четырнадцатом веке, — осторожно сказал он, — нашими величайшими врагами были Исихасты, созерцатели, которые могли быть также и Японскими Буддистами: они сидели в своих кельях, буквально уставившись в свой пупок, ждали, когда их окутает чудесный свет, верили, что этот же свет Петр, Иаков и Иоанн наблюдали во время Преображения Господня на горе Фавор. Возможно, они задавали себе в какой-то форме тот же вопрос,
