– А что это у вас в левом кармане, нагрудном?
– А это Библия. Карманное издание.
– Покажите.
Это была не Библия, а Евангелие. Полное. С книгой псалмов и Апокалипсисом. На тончайшей веленевой бумаге, в кожаном переплете. Особая история у этой книги. Мне подарил ее истинно верующий человек – Толя Пронцевич. Молодого баптиста из Белоруссии призвали в армию, в железнодорожные войска. А он свое: «Служить буду, но оружия не возьму и присягать, клятву давать, не могу». И надо же – все это в моей роте. Что делать? Засудят парня. Благо особист был знакомый. Дал две недели: «Уговоришь – замнем дело. Нет – отдадим в прокуратуру».
Я «уговорил» Пронцевича: один на один в кабинете начштаба батальона подписал сам его лист присяги, держа автомат и читая вслух текст воинской клятвы. Пронцевич, шепча молитву, бледный, стоял в углу, ожидая, что сейчас разверзнутся небеса.
Особисту я все потом в красках описал. Он, пожилой майор, долго крутил головой, крякал, но все закончилось доброй попойкой. Мудрые люди были и среди особистов. А Пронцевич через месяц стал правой рукой начальника штаба. Его поставили бессменным дежурным на КПП, и с тех пор ни один прапорюга-ворюга ничего вынести через КПП не мог. Пронцевич действовал убеждением – придерживая мощной дланью турникет, он начинал проповедь о вреде воровства для души человека.
Уволился он младшим сержантом и вскоре стал пресвитером крупной общины в Белоруссии. Вот он-то и подарил мне это замечательное Евангелие.
– Нельзя, – строго сказал капитан.
– Почему? Я его ввозил из Союза. Это не запрещенная литература. Я журналист. Могу использовать для работы...
– Нет. Если бы вы были пожилым человеком, то может быть. А так нельзя, – капитан бросил Библию в свой портфель.
– Оформляйте изъятие, как положено!
– Хорошо, – кивнул погранец, – но мы известим ваше начальство о попытке провоза религиозной литературы.
– Извещай, – уперся я. – У меня начальник Игнатов, полковник, начпо двести первой, «вэчэ пэпэ» 84397. Записал? И мне по хрену твои жалобы...
Капитан побагровел, но смолчал, видно, ему не нужна была лишняя истерика на полосе, у борта, набитого заразой. Квитанцию я получил... Библию нет.
Я простил в душе этого верного, но не очень умного пса границы. Правда, через много лет простил. Когда дошла и до меня очередь получить дар Божий – веру. А вот Библию – жалко. Не было больше у меня такой. Разные были: дорогие, красивые, с картинками. А такой, с историей, не было.
Интересно, что в Кокайты к нам не подошел ни один субъект в белом халате. Никто и воды не принес. Очень хотелось пить, но из раскаленного алюминиевого чрева никого не выпустили.
Госпиталь в Карши
Проверка закончилась, борт снова раскрутил винты, и мы полетели в Карши. Там был предназначенный нам инфекционный госпиталь. Минут через сорок сели на огромном бетонном поле, где уже ждал нас новенький «Икарус». Водитель-узбек, зная, кого ему придется транспортировать, заранее повязал рот и нос платком и переднюю дверь не открывал. Сопровождающим был верткий молодой человек, как оказалось впоследствии, лейтенант медицинской службы из госпиталя. Он взял у меня списки, попросил собрать военные билеты. Ну не самому же по «желтушникам» шастать. Поехали. Степь. Хорошее шоссе, хорошая скорость... Но уже тупой, ударной болью в подреберье отзывался малейший толчок. Пришлось встать. Так и доехал, раскорячившись у задней двери.
Инфекционное отделение госпиталя оказалось двумя бараками времен гражданской войны. Ну точно бывшие конюшни. Что за мода такая, военно-лечебные учреждения в конюшни помещать? Или «по Сеньке шапка»?
Небольшой дворик, забор каменный – метра два высотой. Во дворе – палатки, длинные столы. Как-то не хотелось думать, что это обеденные столы. Но так оно и было.
Солдат построили во дворе, а меня проводили в палату. Я уже смутно воспринимал окружающее. Но комнатку, где впритык стояли двухъярусные (!) солдатские койки, я ощутил. Вот это палата? Здесь буду лечиться?
А-а... все однох...ственно.
Что, в Кундузе на полосе было лучше?
Слава богу, у медицинского лейтенанта хватило ума не определить меня на второй этаж. Нашлось свободное место внизу, у дверей. Сквозь какой-то туман я услышал голос: «Из Афгана? Откуда...» Потом все поплыло. В минуту просветления я понял, что все же сумел раздеться и лечь. До слуха донесся, как через вату, диалог:
– Да подожди, в субботу утром никого не будет. Смотаемся в Ханабад...
– А зачем в Ханабад? – вслух удивился я. – Его же три дня назад бомбили. Чего там делать?
Помню, после этих слов в палате наступила тишина. Кстати, поскольку при всех несчастьях у меня еще упал слух, наверное, я сказал это очень громко. И вновь беспамятство.
Давно замечено: в сложной ситуации наиболее вероятен самый хреновый вариант. Была пятница, когда я возлег на одр свой. К обеду врачи ушли. Так мною никто не поинтересовался. То же в субботу и воскресенье. А дела шли все веселей. Потом мне рассказали, что я вел себя спокойно, только бредил, звал кого-то, называл имена. Это я за собой с детства знаю. В бреду вечно зову то друзей, то соседей... Но никак не министра обороны, президента или Родину-мать. А было бы красиво!
Чертова артель
Кто-то холодными, сильными пальцами мнет мой живот. Больно же, бля! Белая шапочка, скуластое татарское лицо. Под халатом бугрятся погоны.
– Неужели так плохо... Здесь болит?
(Во, нашел чего спрашивать!)
– Да так... Терпимо...
И опять провал... В себя я пришел уже в раю. Узкая, как пенал, двухместная палата. На койке сидит человек в спортивном костюме «Адидас», большой, сутулый, морщинистый, с очень замечательными еврейско-украинскими очами-глазами.
– Давай знакомиться. Я – начальник КЭЧ. Из Кундуза.
Вот рядом с тыловиком и лечить стали. Капельницу притащили. Майор, начальник КЭЧ, быстро им все по моему поводу объяснил, застращал газетой и пр. Хоть и дивизионная газета, а все же журналист.
От лечения осталось в памяти следующее: когда ставят капельницу, моментально наполняется мочевой пузырь. Но встать нельзя. Все. Остальное лечение – «симптоматическое».
А вот другие стороны жизни были просто уникальны.
Инфекционные отделения госпиталей от Красноводска до Душанбе были рассчитаны на сорок-пятьдесят коек каждое. Да они большей частью пустовали. Помню, когда служил солдатом, полковник Кирсей, начальник инфекционного отделения Красноводского госпиталя, ухватился за меня как подозреваемого в дизентерии и поместил на сорок (!) дней в пустую десятиместную палату. Вот где я отдохнул! Спасибо, товарищ полковник. А дизентерию не обнаружили. Зато выдали справку, что в наряды на пищеблок меня ставить нельзя. И за это спасибо. А то старшина роты Важа Агапишвили по решению «дедов» начал чмурить меня нарядами по пищеблоку. Это было в 1969 году, летом.
А тут Афган... Где положено сорок – размещалось сто пятьдесят – двести человек. В два яруса, в палатках. С едой плохо. Кто предусматривал диетическое питание для такого количества людей?
Вот чем кормили: манная каша с вареной рыбой (хек), перловка, макароны, совершенно мизерное количество овощей. Напомню, речь идет о летнем периоде в Узбекистане! Жилистое мясо.
Голодные бунты в госпиталях вспыхивали периодически. Кое-где солдаты в нижнем белье высыпали на улицы. Это такая форма была у инфекционников. В армейских кальсонах с подвязками далеко ли уйдешь?
На первых порах о еде речь не идет. Но когда организм восстанавливается, то очень хочется кушать. И ведь тут не всякая еда подойдет.
Советский солдат изобретателен. После завтрака длинные лоснящиеся столы тщательно протирались – и за работу принималась артель «Чертова дюжина». Это нужно было видеть!
Из пластмассовой требухи использованных капельниц солдаты делали очень красивые и сложные фигурки. Рыбок, чертиков, цветы и пр. Присутствовало четкое разделение труда. Одни резали, другие красили пастой из шариковых ручек, растворенной в «Тройном» одеколоне, третьи, самые опытные, сплетали фигурки. Работа по уровню выдумки и качества была отменной.
На базарах в Карши эту продукцию охотно покупали узбеки. Чертики и рыбки болтались у них перед носом на лобовых стеклах «Жигулей». Стоил такой чертик пять рублей. Это много по тем временам. Продукцию сдавали уборщице – и она приносила продукты. Джем, повидло, сгущенное молоко, лепешки, арбузы и дыни.
Приближалась осень, и еда на улице превращалась в битву с огромными нахальными осами. Они просто сатанели, почуяв вареную рыбу, мясо и повидло.
Самоволка
Денег советских, да и никаких, у меня, естественно, не было. Зато было «именное поручение» – воинский чек тысячи на три. Это богатство по тем временам. Но выплатной пункт, ближайший, был в Термезе, в восьми часах езды на поезде. Когда дела стали идти на поправку, то пришлось побираться в долг у офицеров и прапорщиков местного гарнизона. Это были в основном авиационные техники. От них-то я и узнал, какое впечатление произвела моя реплика насчет бомбежки Ханабада. Их гарнизон располагался в городке с таким же названием. Дело обычное – по обе стороны реки – масса двойников-сел и городов. Люди, покидая родные места, уносили имена, в надежде вернуться к прежней жизни. Так вот, я говорил про афганский Ханабад. По нему периодически наносили бомбоштурмовые удары. «Бандитское» было для нас место. Но электростанция работала. И никто ее не взрывал.
