По крайней мере два человека проявили неподдельный интерес к его манипуляциям.
– Или от этого, – дочь мотнула головой в сторону Хорька. – В общем, пускай скидываются.
– Скидываются? – переспросила Вера. – Ты что-нибудь понимаешь? – это уже относилось к мужу.
– Придуриваются… что, не видишь, – без особой уверенности произнес Огородников.
– Прошу внимания. И-и-и…
Рик хлопнул себя по правой груди, и та с оглушительным треском сплющилась.
– Неслабо, да?
– Я платить не буду, – гнула свое дочь. – Принципиально. На крайняк, одну треть. Пусть подавятся.
Хорек, придя в себя, потянулся к левой груди Рика, но тот был начеку. Поднявшись с корточек, он с чувством объявил:
– Лично я готов выйти замуж за вашу дочь.
– Я тоже, – качнувшись, поднялся следом Хорек.
– Я сейчас сойду с ума, – сказала Вера очень уж будничным тоном. Видимо, у нее отпали последние сомнения, что перед ней разыгрывается хорошо отрепетированный спектакль.
– У нас содовая осталась? – спросила дочь.
– Но с этим, – Рик послюнил пальцем воображаемые купюры, – у меня недобор. – Он снова сел.
– У меня тоже. – Хорек последовал его примеру.
Вера налила полстакана коньяку и залпом выпила.
Тина вздохнула:
– Черт с вами, гоните половину и отваливайте.
Рик опять полез в свой консервный ридикюль и достал оттуда грецкий орех. Попробовал разгрызть.
– Молоточек бы, – он вопросительно взглянул на Веру.
– Там, – она кивнула в сторону кухни. – Над столиком, увидишь.
Рик удалился танцующей походкой, словно подчиняясь направлению, указанному его левой грудью.
– Тебе не кажется, что у твоих приятелей дурной вкус? – заметила дочери Вера.
– Тебе видней… по «приятелям» ты у нас специалистка.
– Как ты с матерью разговариваешь! – Вера изобразила на лице праведное возмущение.
– Вера…
– Что «Вера»? Что «Вера»?
Раздавшийся на кухне треск заставил ее вздрогнуть.
И тут Хорек запел. Трудно сказать, треск или что-то другое послужило для этого сигналом, но взгляд его вдруг стал осмысленным, а дикция внятной.
– Если ты не прекратишь сейчас же этот балаган… – повернулась Вера к мужу.
– Восемь недель, – как бы сама себе говорила девушка, а возможно, и не девушка, вопрос пока оставался открытым. – Погоди… сегодня пятнадцатое? – она загибала пальцы, что-то бормоча вслух. – Еще четыре дня набегает. Вот рожу вам всем назло, тогда увидите.
Но никто этого не увидел, потому что погас свет.
И ввалился огнедышащий монстр.
Был общий шок. В первые мгновения едва ли кто-то понял, что это Рик, у которого во рту тлела скорлупа от грецкого ореха.
А машина все мчала, не сбавляя скорости. Из динамиков звучало:
Иисус был мореплаватель,
когда Он по воде шел,
а вокруг тонули люди,
и сказать «Камо грядеши?»
так хотелось, но Он ждал.
Когда ж устал Он видеть смерти,
крикнул Он: «Быть вам отныне
на воде, яко на тверди!»
Но Он сам был обречен,
и вот, забытый небесами,
одинокий, жалкий, Он
пошел на дно
под грузом бед людских,
как камень.
И, забыв про все на свете,
ты готов идти за Ним,
и ты рад Ему поверить:
Он ведь мысленно назвал тебя своим.
– С этим грецким орехом во рту, вы правы, пожалуй, вышел перехлест, хотя… – Раскин отвел край шторы. За окном начинало смеркаться. Огородников, похоже, освоился в непривычной обстановке, лежал, закинув руки за голову. – Каждый развлекается, как умеет.
– Если бы это была ваша дочь…
– Если бы это была моя дочь, – перебил его Раскин, – я бы не положил ее в больницу. Или вы не знаете, что аборт, если женщина не рожала, может сделать ее бесплодной? Я понимаю, для вас, в отличие от этих юнцов, деньги не проблема.
– Послушайте…
– С удовольствием. И первым делом я хочу от вас услышать, чем вы так успели насолить своей единственной дочери.
– Я?
– Вы, ваша жена. Сами же сказали: она это нарочно… чтобы на нас с Верой отыграться. Вот я и спрашиваю: за что?
– Вы меня поняли слишком буквально.
– А все же?
– Уж, наверное, не за то, что не потворствовали ее истерикам.
– Истерикам?
– В детстве… когда ей было года три-четыре. Любила она… устраивать домашний театр.
– Расскажите.
– Да нечего рассказывать. Ну, читал ей как-то раз Пушкина. «Сказка о мертвой царевне». Кончил читать – она рыдает в три ручья. «Ты что, спрашиваю? Все же хорошо кончилось». Она совсем зашлась. Примчалась Вера: «Тина, доченька, почему ты плачешь? Ты на что-то обиделась?» А она: «Соколко…» Давится, ничего больше сказать не может. Кое-как разобрались. Соколко – это лохматый пес, что издох, съев отравленное яблоко. Вот она и рыдала: как же так, царевну оживили, а про собачку все забыли.
– Что было дальше?
– Успокаивали ее, а она еще больше. Настоящая истерика. Ну Вера и скажи: если ты, говорит, не прекратишь, папа тебе никогда больше не будет читать сказки.
– И что же, вы исполнили эту угрозу?
– Я говорил Вере: не надо так уж…
– Стало быть, исполнили.
– Примерно месяц я ей ничего не читал.
– А потом?
– Когда жены не было. Но Тина как-то… не знаю… и слушала, и не слушала. Не так, как раньше. Потом все вошло в нормальную колею. Дети не злопамятны. Не то, что мы.
– Возможно. Но душа у них устроена точно так же.
– Вы о чем?
– Прошло тринадцать лет. Крепко же сидит в вас эта заноза. А в ней? Вас и вашу жену бесит, что она врезала в своей комнате замок. Что обо всех ее делах вы узнаете последними. Так ведь она не хочет читать вам сказки. Теперь она не хочет. А заставить нельзя. Что такое сказки? Простодушный лепет, секреты на ушко. А секреты на ушко выбалтываются самым-самым близким. Так что с воспитательными мерами вы тогда, боюсь, перестарались.
– Это еще не дает ей права… – упрямо начал Огородников.
– Права качать можно в магазине. Вы заплатили за полкило, а вам отпустили меньше. В магазине взаимные претензии проверяются контрольным взвешиванием. Но, простите за банальность, любовь не продается и не покупается. Так что наши деньги ничего нам не должны.
– Грязные патлы. Эти румяна во всю щеку. Эти ее «че-во».
– Так бы и убили.
– Ну, не то чтобы убил, но…
– Убить, убить! Но не насмерть. Как в детстве, помните? От обиды. Вот умру, тогда они обо всем пожалеют, тогда они заплачут, закричат… а я глаза нарочно не открою… будто не слышу. А? не разучились еще эдаким манером растравлять свежие раны?
– Вам, кажется, доставляет удовольствие царапать побольнее.
– Извините, проделываю за вас вашу работу.
– Даже так?
– Средь бела дня заявляется сорокалетний здоровый мужчина: «Все, не могу, допекли, измочалили, выжали как лимон». Они, они, они! А вы? Себя если царапнуть?..
Не будем завидовать дому, волею судеб соседствующему с пивным ларьком. Грязно в подъезде этого дома, грязно во всех смыслах. Заплеванные лестницы, похабщиной исписанные стены. И пахнет здесь зачастую не только кошками. Огородников открыл дверь старого лифта и, брезгливо поморщившись, закрыл. Пошел пешком. Пришельцем из других миров выглядел он в своем австрийском светлом костюме, с красивыми пластиковыми пакетами в обеих руках, среди этого безнадежного запустения.
На замызганной двери было пять или шесть звонков. Он постоял, собираясь с силами, наконец нажал на нижний. Подождал, еще раз нажал. Ни ответа, ни привета. Он нажал на общий звонок.
Резкий дребезжащий звук прокатился по большой квартире. Послышались шаги откуда-то из недр. Дверной глазок (обыкновенная дырка на месте выдранного с мясом замка) оживился.
– Опаздываете, товарищ.
Открывший, рябой мужчина лет сорока пяти, в майке, в парусиновых брюках и сандалиях с оторванными пряжками, потащил его за собой по темному коридору.
– Позвольте… вы меня…
– А ты? – загремел рябой. – А ты нас? Думаешь, мы законы не знаем? Один ты, думаешь, такой умник? А это что?!
Он с торжеством распахнул дверь в уборную. Полка возле унитаза была сплошь уставлена брошюрами по жилищному и трудовому законодательству, по уголовному праву.
Не успел Огородников опомниться, как его втолкнули в уборную и заперли за ним дверь.
– Вы что? – Он рванул на себя ручку. – Немедленно откройте!
– Счас. Вот только шнурки поглажу.
– Если вы сию минуту…
– Лады. Подпишешь бумагу – открою.
– Какую еще бумагу?
– А ты не знаешь! – восхитился такой наглости рябой. – Он не знает! – сообщил куда-то в пространство. – Мы не знаем, – со вздохом подвел он горестный итог. – Ничо, счас мы вспомним. – Он зашлепал в своих сандалетах на кухню.
Здесь происходило собрание жильцов квартиры. Рябой открыл дверь, и в коридор вырвались доселе приглушенные крики.
– Мы разнополые! – молодая увядшая женщина вертела перед собой подростка и так и сяк, видимо, полагая, что и вторичных признаков достаточно для установления простой истины – ребенок мужеского полу.
