Раскин снова захохотал, но почему-то на этот раз Огородникова не покоробило. Чем-то этот тип подкупал. Обезоруживающей своей наглостью, что ли.
– Между прочим, могли бы и улыбнуться, – продолжал весельчак доктор. – Ну да бог с вами. Ладно, раскрою карты. Я вам рассказал свою собственную жизнь.
Огородников не сумел скрыть изумления.
Раскин понаслаждался произведенным эффектом.
– Разумеется, с поправкой на профессию. Ну и там дочь, сын… Что это вы на меня так смотрите? Или были убеждены, что только вы выкладываетесь на работе и только вам может изменять женка? Увы, увы. – Он развел свои мощные ручищи, как борец, изготовившийся для захвата противника. – А теперь слушайте: все, что я сейчас тут нарисовал, чушь собачья. Плюнуть и растереть. Будем считать, я вас немного развлек. Как умел. А вот теперь я вас внимательно слушаю.
И вдруг у Огородникова вырвалось – детская обида, крик души:
– Хоть раз в жизни, когда твой муж уже мылит веревку, можно не мозолить глаза этой яичной маской?! Нет, вы мне ответьте – можно?
Что ест утром человек, твердо решивший свести счеты с жизнью? Огородников ел классический завтрак женатого холостяка: яичницу, консервы и хлеб, прихлебывая кофе из своей чашки.
В его семье, этом тройственном союзе, собственность каждого союзника была неприкосновенна: своя чашка, своя комната, своя жизнь.
Вера, в каком-то бесформенном, до полу бурнусе, с обезображенным яичной маской лицом, сидела враскорячку за кухонным столом, ближе к окну, то есть к свету, и покрывала лаком свои длинные холеные ногти. Огородников зарылся в газету (мыслимое ли дело, на пороге небытия интересоваться текущими новостями?), чтобы только не видеть это яичное паскудство, но оно – вот ведь зараза – словно притягивало к себе взгляд.
Из дальней комнаты громыхнула «железная» музыка.
– А вот и мы, – обрадовалась Вера, просушивая ногти. – А я уж хотела идти ее будить.
– Там есть кому будить, – Огородников подчеркнуто не вылезал из газеты.
– Есть? Кто? – И тут же, забыв о своем вопросе: – Я все-таки возьму, пожалуй, этот комбинезон. Тинка сдохнет. – Мельком глянула на часы, бросилась в ванную.
Из комнаты дочери высунулась патлатая голова, мгновенно оценила рубежи, занятые неприятелем, и тотчас скрылась.
Огородников, читая, все больше мрачнел.
Вера вернулась с нормальным, и даже со знаком качества, лицом и принялась за марафет. Это было высокое искусство, и когда-то Огородников мог бесконечно смотреть, как жена «выводит глаз», как кладет тон, как она медленно и чувственно расчесывает свои прямые, до белизны вытравленные волосы. Сейчас его все раздражало. Особенно эти ее «незаметные» приглядки за временем при отхлебывании кофейка.
– Успеешь, – со значением сказал он.
– А-а, – протянула она нечто вроде согласия, облизывая в этот момент губную помаду.
– Странно, – произнес он после большой паузы.
Вера что-то искала в косметичке, бормоча под нос:
– Ну вот… когда торопишься… черт…
– Странно, – повторил он, – о душе, наверно, сейчас бы надо, а я… ем вот… и ничего.
– Там пельмени… кажется, есть еще. Я сегодня поздно… опять приехали… от «Нины Риччи». – Вера занималась макияжем.
Он усмехнулся.
– Боюсь, что ужин мне не понадобится… Тоже неплохо. – Это уже относилось к газете. – Джоконда, оказывается, это сам Леонардо. Автопортрет. Когда будешь снимать мою посмертную маску, я тоже постараюсь улыбаться. Позагадочнее. По-вашему, это Огородников? Олег Борисович? Дурачки вы, дурачки. Неужто не узнали? Ну думайте, думайте. Авось, через четыреста лет до чего-нибудь додумаетесь.
Рок-мальчики в комнате дочери вдруг взвыли отчаянно, и сразу, как факир с плащом, выскочила дочь с простыней, загородила весь коридор и давай, бесстыжая, трясти несвежими пеленами.
– Что за дурацкая манера! – заорала мать, пытаясь перекричать музыку. – Клопов ты, что ли, вытря…
Хлопнула входная дверь.
– Ни ей спасибо, ни нам до свидания, – ни к кому не обращаясь, прокомментировал отец.
– Ты слышала? – орала Вера.
– Что? – орала дочь.
– Дверь! – орала мать.
– Че-во? – дочь, с простынкой на пару, уединилась в ванной.
– Ты этот op можешь приглушить хоть немного? – закричала ей вдогонку мать, ни на секунду не прервав художественный процесс.
– Че-во? – донеслось из ванной.
– «Металл» этот свой! – еще громче заорала Вера.
– Это когда-нибудь кончится? – Огородников в сердцах скомкал газету.
Вера поняла вопрос по-своему.
– Это возрастное… скоро пройдет.
– Скоро, не скоро, мне это как-то до лампочки. Водите кого хотите, развлекайтесь как хотите. До лам-поч-ки.
Из ванной вышла Валентина, по-семейному Тина, пятнадцатилетняя девица «в протесте» – одета и размалевана весьма своеобразно, а двигается так, будто за ней, как на привязи, едет кинокамера.
Тина заглянула на кухню, отпила прямо из кофейника и двинулась к выходу.
– Ты вот так идешь в школу? – Вера изобразила на лице удивление.
Она, кстати, никогда не удивлялась, не досадовала, не приходила в ярость. Она как бы только фиксировала различные состояния. Может быть, по этой причине ее лицо казалось странно оживленным, в постоянной смене эмоциональных масок.
– Как «так»? – дочь развернулась к свету, давая возможность всем зрителям, видимым и невидимым, оценить выигрышный кадр.
– Вот так, без ничего? – Вера показала на ее обтянутую грудь. – Раскрашенная, как… как не знаю кто?
– Ты, что ли, лучше?
– Сгинь уже, – вмешался отец. – И заткни наконец глотку твоим припадочным.
– И ни в какую не в школу, а на повторный массаж. Выгонять головастика. Я тебе говорила.
Вера изобразила на лице гнев, но тут же его сменило выражение брезгливого равнодушия.
– Опять за свое?
– Или, по-твоему, если принимают на дому, – откровенно насмешничала дочь, – то товарный вид не так важен?
Вера бегло глянула в окно и, отмахнувшись от дочери, заторопилась.
Тина покинула поле боя с видом победительницы. Перед тем как насовсем уйти, она выключила магнитофон и заперла дверь в свою комнату.
– Возрастное, – поставила окончательный диагноз Вера, меча в сумочку кучу бесполезных, но таких необходимых безделиц.
Огородников положил на стол ключи от машины.
– Возьми. Опоздаешь.
– А ты?
Он передернул плечами.
Этот великодушный жест застал Веру врасплох, но она быстро нашлась:
– Я вчера прилично выпила, стоит ли рисковать. Поймаю такси.
Он молча спрятал ключи. Вера мимоходом чмокнула его в ухо, он поморщился. Уже в дверях бросила:
– Жди меня, и я вернусь, только очень жди!
Он подошел к окну.
Вот его красавица жена вышла из подъезда, помахала кому-то рукой, пересекла улицу, свернула в проулок. Сейчас обзор закрывал автобус. Потом автобус отошел от остановки, и он увидел, как его жена садится в машину к мужчине, который явно выговаривает ей за опоздание. Машина отъехала.
И вот он мчал по загородному шоссе и не столько пел, сколько отпевал себя и эту бессмысленную череду завтраков, обедов и ужинов, деловых встреч и дружеских вечеринок, эту семейную тягомотину без начала и конца, этот поток слов, которые он повторял за другими, как попугай, вот уже два десятилетия, эту однообразную сменяемость дня и ночи, – все то, что одни доморощенные философы называют «се ля ви», другие просто «жизнь», а третьи еще как-то, четвертые же вообще никак не называют, потому что перешли в другое измерение, еще более загадочное, коему и название-то подыскать пока не удается.
Он был с приветом, вот вам крест.
Так нам сказала миссис Грин,
а ей ли не знать —
она жила над ним.
Он был с приветом – вот ее слова.
Он был с приветом и давно.
Он жил один как перст
в целом мире,
в четырех стенах,
в самом себе —
ведь он с приветом был.
Он избегал всегда людей.
Он или молчал или был с ними груб,
и они в ответ платили тем же,
он был не такой, как все,
он был с приветом, что с него возьмешь!
Он умер в тот четверг.
Он задраил окна и газ открыл,
он зажмурил глаза,
чтоб не видеть вовек
эти лица пустые
и четыре стены.
Миссис Грин говорит,
у него где-то брат есть —
его бы надо известить.
Все разошлись поспешно.
«Отмучился, сердечный…»
«А что, он, говорят, с приветом был?»
И снова кабинет доктора Раскина.
– Я вам так скажу, Олег Борисович: с юмором у вас туговато.
– Ну еще бы. Дочь-школьница показывает родителям фокус – вот кто-то у меня ночью был, и вот его уже нет. Все смеются.
– А что? Простынкой перед своими предками – торро, торро – как перед быками… а в это время главный бычок линяет. Под Бизе – Щедрина, оправленных в «металл». Согласитесь, в этом что-то есть.
– Есть. Могу даже сказать, как это называется.
– Не сомневаюсь. Но мы с вами не составители энциклопедии молодежных нравов, чтобы подыскивать научные определения. Говорят, красота в глазах смотрящего. Но разве одна только красота? Разве все отцы суют голову в духовку лишь потому, что их дочери способны уступить половину кровати своему ближнему? Корень всему – вы, не она. Можно на солнце видеть одни пятна, а можно в пятне разглядеть солнце.
