И когда под руководством матери Агнесса начала снимать с плечиков, вытаскивать из шкафов и раскладывать один за другим костюмы Симона, удалять из рукавов, из штанин комки газеты, которые были подложены, чтобы предохранить их от порчи, она вдруг почувствовала себя во власти неописуемого смятения. Открыли ставни, выходившие во двор, где зеленели деревья, и все-таки свет, проходя через синие стекла, по-вечернему меркнул, достигнув противоположного угла, и мысли Агнессы тоже менялись сообразно этому освещению. Среди смешанных запахов закупоренного помещения, одежды, старых газет и пучков коровяка, знаменитой "травы против моли", которую Мари привезла из своей последней экспедиции в Блотьер, Агнесса различила еще какой-то незнакомый запах, запах полутления. Всякий раз, когда она вынимала костюм, ее обдавало затхлым духом, от которого мутило рассудок, и без того усыпленный монотонностью движений. Уже не первый раз она отдавала себе отчет в том, что связывало ее, помимо воли, со старшим братом, ощущала черты сходства, сближавшие их, черты, которые она сама нередко подмечала, причем чаще всего это случалось в разгар очередной родственной распри.
Агнесса узнавала большинство вещей брата, проходивших сейчас через ее руки: черный смокинг и смокинг синий для больших семейных обедов, фрак словом, все то, что обычно надевалось в дни "больших тарарамов", как говорили на авеню Ван-Дейка; дорожное пальто, в котором Симон приезжал ее встречать в Гавр, когда она вернулась из Америки, и даже костюм для гольфа, который он себе сшил, намереваясь завоевать кубок в Сен-Клу в тридцать седьмом, и Агнесса заменяла ему партнеров, - все было на месте, ибо страстная мать отказывалась произвести отбор среди вещей сына и не позволяла никому ничего отдавать, даже когда собирали одежду для пострадавших от войны беженцев.
- Жанна твердит, что к тому времени, когда Симон вернется, все это уже выйдет из моды, - сказала мать, ожесточенно орудуя щеткой. - Но что мне мода! Одного я хочу, чтобы, вернувшись, Симон застал все в таком виде, в каком оставил перед
отъездом. Вот мы и стараемся все сберечь, забота невелика, Но я уверена, что ты меня поймешь.
- Да... да...- ответила сестра пленного, ошалевшая, доведенная чуть ли не до тошноты возней с бренным тряпьем в этом одежном морге. - Конечно, я тебя понимаю...
И, взглянув при этих словах на мать, которая чуть не валилась с ног, Агнесса подумала: "Если она сейчас заговорит со мной о мальчике, я даже не смогу достойно поддержать беседу".
Но Мари Буссардель говорила лишь об одном Симоне, о выпавших на его долю испытаниях, прошлых и нынешних. Рассказала, при каких обстоятельствах он попал в плен, в сущности, пожертвовал собой, не пожелав покинуть своих людей, хотя у него была легковая машина и он вполне мог бы бросить свою часть по примеру всех прочих. Узнала она об этом не из писем Симона, но со слов одного из его товарищей по лагерю, которого репатриировали, как тяжелораненого, и Мари Буссардель специально ездила с ним повидаться в госпиталь в свободную зону. Ах, кстати, она даст адрес этого офицера Агнессе, чтобы та могла посылать ему посылки. Агнесса обещала, но не так-то легко оказалось остановить поток материнского красноречия. Мать знала мельчайшие подробности о лагере Симона. Лагерь находится в Кольдице, в Саксонии, там, слава богу, не такой влажный климат, как в Любеке, где их сначала содержали. Но, увы, с некоторых пор от Симона приходят очень мрачные письма, очевидно, он пал духом. И она, мать, ничем не может ему помочь! А власти, которые могут, ровно ничего не делают, со вздохом добавила она, потому что единственной темой ее разговоров были страдания сына, только его одного и видела она среди густого народонаселения лагерей.
- Он в плену вот уже целых двадцать восемь, целых двадцать восемь месяцев, представляешь себе, Агнесса. Скоро будет два с половиной года этого существования, где все организовано для того, чтобы методически, постепенно лишить его активности, инициативы, возможности самому обо всем судить,
для того, чтобы обезличить его. Я уже не говорю об ужасных условиях, в которых его насильно держат: подстилка вместо постели, пища, которую собаки не станут есть... да, да, я знаю, что говорю... А холод: ведь в Саксонии ужасно холодно! Варварское отсутствие малейшего комфорта, и это он, он, который так любил удобства и уют, вынужден жить в таких условиях!- заключила она, выразив словами ту самую мысль, которая первой пришла в голову Агнессе, когда новость о том, что Симон в плену, стала ей известна на мысе Байю, и общность мыслей с матерью взволновала Агнессу.
- Отсутствие гигиены, - продолжала мать, - отсутствие ухода во время болезни. После двадцати восьми месяцев лишения любой пустяк может привести к... Ох! - простонала она, приложив руку к сердцу, как будто ее вдруг пронзила боль, и лицо, повернутое к онемевшей Агнессе, осветилось внутренним светом, придавшим чертам ее настоящее обаяние.
- Ох! Если бы мне разрешили заменить его там! Яростные рыдания судорожно сотрясли ее тело, как приступ кашля, голова бессильно упала на грудь, и она, сморкаясь, произнесла:
- О, если бы это было возможно!.. Я бы все, все вытерпела. Я была бы счастливее всех на свете.
Как только утихла эта жалоба, брошенная в пустоту, мать молча уставилась в угол, потом, вернувшись к действительности, вспомнила о присутствии дочери.
- А знаешь, от чего Симон особенно жестоко страдает? - продолжала она просветленным тоном, в котором звучала непоколебимая уверенность. - От того, что чувствует себя отрезанным от нас. Отрезанным от дела, от авеню Ван-Дейка, от дома, от детей, от всего, что составляет смысл его жизни. Я-то хорошо знаю Симона: прежде всего он живет для других. И вот его пересадили в этот лагерный мир, за тысячи лье от нас! Он в каждом письме пишет: "Что делается в конторе? Что делается на авеню Ван-Дейка, на площади Мальзерб?" Дает нам советы, указания и в следующем письме справляется, выполнили мы их или нет. Он хочет... хочет уцепиться за что-нибудь. Мы-то здесь считаем себя достойными жалости, а в его глазах мы потерянный рай.
Она с трудом поднялась со стула.
- Ну ладно, - проговорила она. - Давай кончать. Возьмемся сейчас за свитеры. Ничего другого мы, к сожалению, для него сделать не можем.
С помощью Агнессы она закончила уборку скорее, чем обычно. Тем временем вернулась домой Жанна-Симон, и Мари Буссардель предложила посидеть с ней.
- А который час? - вдруг спросила Агнесса. - Уже половина шестого? А вы не знаете, в котором часу закрывают мэрию? Нашу мэрию на Лиссабонской улице. Мне надо навести там справку.
- Все зависит от того, в какой вы обратитесь отдел, - сказала Жанна-Симон и, так как Агнесса не уточнила, в какой именно, добавила: Мэрию закрывают не раньше шести.
- Разрешите, я побегу?
- Только идите пешком по бульвару Мальзерб. Это скорее, чем на метро. Станция Мальзерб закрыта.
- Спасибо.
Агнесса вернулась домой лишь к обеду. К трапезе сошлись всего трое постоянных обитателей особняка: отец, мать и тетя Эмма.
После обеда они перешли в маленькую гостиную на втором этаже, и Агнесса сразу же, как о само собой разумеющемся, заговорила о необходимости собрать, вернее, учредить семейный совет, воспользовавшись ее кратким пребыванием в Париже. К сожалению, она не может больше задерживаться: ее ждет мыс Байю, да и зачем откладывать до следующего приезда назначение второго опекуна ее сына? Впервые с момента своего появления в родительском особняке Агнесса упомянула о Рено в присутствии отца и матери и теперь ждала, как подействуют на них эти слова. Но трое родственников молча слушали и смотрели на нее скорее выжидательно, чем удивленно; первым нарушил молчание отец Агнессы, подтвердив необходимость назначения второго опекуна и подчеркнув правомочность их теперешнего собрания.
Между четырьмя участниками этой сцены наступила минута, вообще редкая у Буссарделей и почти небывалая в истории их взаимоотношений с Агнессой, когда никто не пытался ни лицемерить, ни скрывать что-то. Трое родичей Агнессы дали ей понять, что ждали, когда она подымет этот вопрос, а Агнесса, которая славилась среди своих юридическим неведением, дала им понять в свою очередь, что тщательно изучила данный вопрос и знает, чего хочет. Эта предварительная семейная конференция заседала в гостиной, которая в течение полувека считалась бабусиной и где в годы своей юности Агнесса десятки раз представала пред ее очи. Окна были тщательно закрыты портьерами, и, как бы в предвидении близкой зимы, все кресла уже сдвинули полукругом к печушке, которой суждено было еще несколько дней пребывать в бездействии. Агнесса подумала, что их маленькая группка, среди которой она занимала полагающееся ей место, представляет собой последнее семейное каре авеню Ван-Дейка: прочие обитатели особняка или умерли, или переехали, Симон находится в плену, а у нее, в сущности, нет в Париже иного жилья, кроме этого.
