Думал, он на грифа похож, дед мой Живоглот. На злого грифа, что сидит в каменных палатах на троне каменном. Сидит, глазами круглыми вращает, ищет – кого бы склевать. А он рыбой оказался. Старой рыбой с выпученными глазками и отвисшей челюстью. Не говорит – булькает.
– Чего... Чего тебе надо? Моего... моего добра? Не получишь, не получишь!
Я ждал, пока он добулькает, да по сторонам смотрел. Только смотреть тут не на что. Стены в побелке осыпавшейся, вместо трона – скамейка, бараньей шкурой покрытая, а за скамейкой – полдюжины перепуганных старичков, дедовых даматов.[26] На окнах ставни – гвоздями заколоченные. Не удержался – первым делом ставни открыл. Никудышние гвозди оказались!
– Уйди! Уйди, сын греха! Уйди, я тебя ненавижу, и твоего отца ненавижу! Почему ты не в Гадесе, как он?
Булькает! А даматы стоят столбами, пустыми глазами светят. Страшно им! И то, всю Этолию Калидонскую ограбили. Ни стыда, ни совести – последнюю козу готовы забрать! И предпоследнюю – тоже (это я про дядюшку Терсита). Правда, главных лиходеев тут нет. Бежали они, Онхест, Келевтор и Ликопей, дедовы племянники, те самые, что себя наследниками Калидона считали. Бежали – басилея бросили!
– Никогда! Слышишь, никогда!
Добулькал? Кажется, да. Сглотнул, щеками белыми, обвислыми дернул.
– Будь ты!.. Будь ты!.. Хорошо, хорошо, я согласен, только уйди, не хочу тебя видеть, не хочу!..
Я поглядел на Фоаса. Понял мой родич, взял за ушко ближайшего из даматов, того, у которого баночка с краской у пояса висела. Тот тоже сообразил – достал табличку для письма вместе с кисточкой.
– Я... Я, Эней, сын Портаона, басилей Этолии Каледонской... Я... признаю этого... этого... Диомеда, сына... сына... Не хочу говорить, сам имя впиши! Своим внуком и... и единственным наследникам царства моего... Все! Все! Оставьте меня... в покое! в покое! Оставьте меня!..
На спинку кресла откинулся, глаза свои рыбьи закатил. Все? Нет, не все, еще печать. Вот она, у дамата, того, что в углу – тоже за поясом.
– Теперь уходи... сын... сын греха!..
А мне вдруг его жалко стало.
За скрипящей дверью гинекея – маленькая горница. Окошко, ложе простым покрывалом застелено. Рядом с ложем – станок ткацкий, а на нем – тоже покрывало, но только цветное, с головой Медузы. Глаза вытканы, грозно смотрят, а рта еще нет.
У станка – девушка. Моих лет, только худая, бледная. Нас с Фоасом увидела – встала.
– Радуйтесь!
А в голосе – ничего, ни радости, ни страха, ни удивления. Пустой какой-то голос.
Я себя назвал, Фоас – себя. Поклонился даже.
– А я Горго, внучка Ойнея, дочь Горго, его дочери. Радуйтесь, родичи!
Сказала – и вновь за станок села. Переглянулись мы, вышли, дверь осторожно закрыли.
– Ай, красивая девушка, понимаешь! – мечтательно вздохнул курет.
Красивая? Как только заметил? По мне, ни рыба, ни мясо. Но вот что интересно, имя матери она назвала, а отцовское – нет.
Как же так?
* * *
А на площади (той, что больше на выгон похожа) – толпа. Когда только собраться успели, добрые калидонцы? Толпа немалая – с полсотни. По здешнему – сонмище целое.
Ждут. Нас ждут.
А мы и готовы были, дамата вперед вытолкнули, того, что с табличкой. Прочирикал дамат, печать показал. Выслушали – молча выслушали. Переглядываться стали.
И – ничего.
Молчат!
Мы ведь чего думали? Собрались горожане басилея законного защищать. Хоть и Живоглот он, а все же Портаону наследник, вольными голосами кликнутый. Тут ведь не Аргос, тут каждого басилея на этом самом выгоне и выбирают. Этолия – страна свободная. Потому и не тронули мы Живоглота. Даматы-лиходеи одно, а царь – совсем иное.
Да только молчали добрые калидонцы. Плохо так молчали. На меня смотрели – и молчали. И было в их взглядах одно, простое и понятное:
Чужак!
И от взглядов этих сразу же стена между нами выросла, да такая, что не перескочить. Хотел я сказать о правах своих, о том, что теперь подати снизят, а захваченное не по обычаю вернут, но понял – бесполезно. Я – чужой. И в Аргосе. И здесь.
Так и стояли – молча. А потом расходиться стали.
* * *
– А почему ты, дядюшка Терсит? Не боишься, что повесят? За то, что ворота нам открыл?
– Не повесят, хи-хи, не повесят! Потому как свой я, племянничек, а ты – чужак. Деда твоего тут не любят, и отца не любили, за что тебя любить-то? А я тут все знаю, каждый закоулочек, каждый уголочек, так что некого, кроме меня, за верховного дамата оставить. Кто же Калидоном управлять будет? Не ты ведь? Только я могу, хи-хи! А если хочешь, Онхеста с Келевтором позови. С Ликопеем впридачу. Придут, хи-хи, прискачут!
– Только смотри, дядюшка! Лишку возьмешь, или обидешь кого – повешу. Даже если яйцо куриное на дорогу выкатится, ты мимо пройдешь, смотреть не станешь!
– Яйцо? А зачем мне яйцо без курицы? Ладно, ладно, я же не Живоглот. Я справедливым буду, хи-хи! Честным!
– Смотри, дядя Терсит!
– И ты посматривай, племянничек. Не любят тут ваш род, хи-хи, ох, не любят! Хи-хи!
– Ха-ха, дядюшка!
* * *
– Богоравный... Богоравный Диомед! Богоравный...
Я уже и на колесницу вскочил, и вожжи в руки взял – подальше от дворца ехать. И вдруг...
– Богоравный... богоравный Диомед! Можно мне...
Оглянулся – рыжий! Совсем рыжий! Как Гелиос на закате.
– Если можно, богоравный Диомед, я бы хотел поприветствовать... познакомиться!
Да, рыжий! Рыжий, на лице – веснушки, меня помладше, босой, в драном плаще. А плащ серебром заткан. Вот диво!
– Радуйся! – улыбнулся я Гелиосу. – Я – Диомед. Только – не богоравный. Просто – Диомед.
– А я... Я Одиссей. Одиссей, сын Лаэрта, с Итаки. Я сын басилея Лаэрта...
Вот почему его выговор мне сразу же нездешним показался!
Спрыгнул я с колесницы, руку Гелиосу протянул...
– Ой!
Это не он, это я сказал. Потому что рука у него...
– Извини, богоравный... Извини, Диомед! Я... Больно?
Это еще слабо сказано. Парню еле-еле четырнадцать, а лапища! В мозолях вся, в шрамах старых, с две мои будет. Да и плечи, если приглядеться...
– Понимаешь, я лучник. Лучник. Поэтому рука...
Вот почему шрамы! Тетива иссекла!
Вот тут я его и зауважал.
– Дому этому, и хозяину с хозяйкой, и всем чадам с домочадцами – богов Олимпийских благоволение! Дионис, Зевс, Гестия! Хай!
Привстал, из чаши на стол капнул, улыбнулся.
Я только моргнул. Эка заворачивает, итакиец! А тетя Деянира, понятное дело, млеет. Этакий гость – молоденький, сладенький да еще ко всему языкатый.
К тете Деянире я Одиссея и привел. А куда еще вести было? Не во дворец же. Гелиос мой, как услыхал, куда идем, чуть не присел (к ГЕРАКЛУ!!!). Но быстро оправился. Да и не вернулся еще дядя Геракл, у кентавров он. Зато тетя, как водится – на посту.
– Кушайте, кушайте, мальчики! Хотите, прикажу овцу заколоть? Мяска нажарим, с луком, с чесноком...
Мы и кушаем. Я-то больше из вежливости, а Гелиос знай себе наворачивает! За обе щеки. Изглодался, бедняга! Кто же его, басилеева сына, босиком с Итаки отпустил?
...И не просто басилеева сына! Самого Лаэрта Итакийца, Лаэрта Пирата, того, чей флот с троянским спорит, кому все мореходы «пенный сбор» платят.
Ай, интересно!
Млеет тетя, улыбается. А я все вспоминаю, как мы со Сфенелом сюда впервые завернули. Не меняется тетя!
Эх, Капанид-басилей, как ты там?
– Кушайте, кушайте! Диомед, ты, как обычно, молоко?
Рыжий удивленно смотрит на меня. Сам-то он сразу за вино принялся. А тут такой взрослый дядя – и молочко пьет! Ведь тетя не пояснила, что молоко не простое – злое.
– Выпьем за путешествующих! – предлагаю я. – За Гермия-Килления, что всем дорогам хозяин, за привалы спокойные, за ноги здоровые, за то, чтобы разбойники спали – не просыпались. Хай!
Знай наших! И мы красно говорит умеем!
(Надо было мне еще и про пиратов добавить, про волны морские, но не стал. Еще решит мой Гелиос, что намекаю.)
А тетя... Ой, тетя!
– А я, понимаешь, Диомед, бежал. Из дому бежал.
– Бежал? – поражаюсь я. – Зачем? И куда?
Вечер, знакомая горница, знакомое ложе, то, что само себя шире. Оно – для гостя, для Одиссея Лаэртида. Сам-то я ночевать за реку еду, к Фоасу, а Гелиоса нашего тетя у себя оставила. Я немекнул было, что парню надо и Куретию показать, так она ка-а-ак взглянет! Ка-а-ак рыкнет!
– Бежал, – вздыхает Гелиос. – Я, в общем-то, к тебе бежал, Диомед. Под Фивы.
– К-куда?!
Вот так! Жил себе паренек на Итаке Козьей, на море смотрел, на чернобокие корабли, что за горизонт уходят...
– Мне ведь четырнадцать уже! Целых четырнадцать! Меня постригли даже... А я и не видел ничего! Ничегошеньки! Геракл-то в мои годы!.. Я как услышал, что ты в Куретии пируешь, так и понял – война будет!
Понял? Ого!
– Так ведь Фивы с запада брать удобнее! – смеется Гелиос. – Это каждому понятно! Твои друзья, эпигоны которые, на востоке, внимание отвлекают, а ты – с запада. Наковальня и молот. Правильно?
Улыбается Гелиос, а мне не до смеха. Непростой парень. Ой, непростой!
