– От богоравного Алкмеона, ванакта Аргоса и всей Ахайи, к его брату Диомеду, наследнику Калидонскому...
– От богоравного Сфенела, басилея Аргоса...
Из Микен какого-то сотника прислали. Кланялся сотник, слова Эврисфеевы передавая. Сочувствовал своему племяннику Эврисфей-ванакт (еще один дядя на мою голову!). Сочувствовал, но дома оставаться советовал, в Этолии, то есть. Потому как микенские войска нашу конницу не пропустят и другим не разрешат. А с домом моим, который в Аргосе – уладится как-нибудь с домом. Как-нибудь – да когда-нибудь.
А из Аргоса Кипсей-пелагс приехал. Тот самый. Только не пеласг он уже – геквет, над тремя сотнями начальник. Почти лавагет! Фарос золотом шит, в золоте меч, на сандалиях бляшки – тоже золотые.
Морда, правда, прежней осталась.
Улыбалась мне морда, подмигивала. Все, мол, в порядке, Диомед-калидонец! И в Аргосе в порядке, и в Ахайе тоже. А с домом беда, так в том Алкмеона-ванакта вины нет. Лихие люди по Аргосу шастают, горожан мирных грабят. Вот и на Глубокую налетели. Стража, на беду, у ворот задержалась, а горожане попрятались, подмоги не оказали. А ванакт Алкмеон за брата своего Диомеда душой болеет. И злодеев неведомых поймать обещает, и добро вернуть, и дом отстроить. А до того Диомеду-калидонцу в Аргос ехать резону нет, потому как жить негде. Лихие люди, опять же – шастают!
Мог бы и не пояснять, Кипсей-геквет! Сразу я понял, как о доме услыхал. Подал мне знак Алкмеон Губа Заячья: не возвращайся, Диомедик! Незачем – и некуда!
Усмехнулся мне Кипсей в лицо, подмигнул – и уехал. Спокойно уехал, знал, пеласг, что посланцев боги трогать не велят!
А от Сфенела родичи прибыли – целых трое. С обозом о полудюжине повозок. В повозках – подарки всякие, да только не до подарков мне стало, когда родичи Капанидовы речи повели.
Не только дом мой сожгли – и его, Сфенелов, тоже. Уехал Капанид в Лерну, к Полидору-толстяку, а ночью – налетели. Кто да откуда, одни боги знают, потому как людей, что их видели, в Гадесе искать придется. Так что сожгли нас с Капанидом да пограбили. У меня хоть щит отцовский остался (починили, как новенький!), а у него и вовсе – пропало все.
Сфенел тоже понял – в Аргос не вернулся. Так и гостит в Лерне. Потому и свадьба его все никак не состоится, ведь негоже богоравному Анаксагориду супругу свою богоравную под чужую крышу вводить!
(Родичи мне об этом с кислющей миной сообщали. Жаль, самого Капанида не расспросишь!)
А в Аргосе Заячья Губа порядки наводит. Пеласгов своих даматами да гекветами сделал, а дедовых слуг – кого в темницу, кого из города вон. Мать свою, тетю Эрифилу, в Пелопсовых Палатах запер, брата на глаза не пускает, а к дяде Эвмелу стражу приставил.
Весело, одним словом!
Капанид, бедняга, целый месяц Амиклу искал. Искал – не нашел. То ли убили, то ли в огне сгорела.
Вот так!
* * *
Ну почему все аэды – пьяницы? Вроде бы не Бромию служат, Аполлону. Им бы не песни петь – на врагов перегаром дышать. Чтобы насмерть!
Вот и этот – забрел прямо к шатрам, завыл, заголосил, будто режут его:
– Гермес Килленский, Майи сын, Гермий милый!Услышь аэда! Весь в дырах мой плащ, дрогну.Дай одежонку какую, дай обувь!Насыпь серебра слитков десять – веских!А то не дал ты мне хламиды шерстяной, теплой,В подарок перед стужей, ни сандалий прочных;И полуголый, мерзну я зимой лютой!
В общем, подайте двоим-троим, у порога сидим, от вас не убудет, а Зевс не забудет!
Куреты лир с кифарами на дых не переносят (из Калидона этого голосильщика уже попросили), но как гостя прогнать? А как накормили да злого молока налили, встрепенулся пьяница, лиру из рваной сумы достал...
...А глаза хитрые-хитрые! Туда смотрит, сюда смотрит, прислушивается. Чего бы, мол, спеть, чтоб еще перепало? А мне и самому интересно стало. Не любят тут про богов да героев слушать. Про богов – потому что негоже о небожителях языком зря трепать. А герои – какие у ахейцев герои? Смех – не герои!
Ага, сообразил, кажется. Носом шмыгнул, лиру поудобнее перехватил, пальцем по струнам провел. А струны: «Дзе-е-ень! Дре-е-е-е-ень!».
– Различно женщин нрав сложил вначале Зевс:Одну из хрюшки он щетинистой слепил,Все в доме у нее валяется в грязи.Другую из лисы коварной создал бог -Все в толк берет, сметлива, хоть куда.Иной передала собака верткий нрав,Проныра – все бы ей разведать, разузнать,Иной дал нрав осел, облезлый от плетей...
Не выдержали куреты – грохнули, за животы схватились. Я вновь удивился. Не поймешь моих родичей! То перед женщиной на колени падают, царицей-басилиссой всякую пастушку величают, то брови хмурят: молчи, мол, такая-сякая, когда мужчины разговаривают!
А пьяница успех почуял, и снова «Дзе-е-ень! Дре-е-е-ень!»
– Да это зло из зол, что женщиной зовут,Дал Зевс, и если есть чуть пользы от нее -Хозяин от жены без меры терпит зло.От зла такого войнам скоро быть,И брани быть, и городам гореть,И женщины вина, а не богов,Что сгинут и герои, и вожди.Не жить богов потомкам на земле!Такое зло из зол зиждитель создал, Зевс!
Посмеялись, еще налили, плащ старый кинули, а пьяница лиру подхватил – и нет его. Оглянулись – пусто. Что за притча?
А когда отсмеялись, Фоас сказал, что песня – неправильная. Не то, чтобы совсем, но воевать из-за женщин – дело пустое. Мужчины за добычу воюют, за честь свою воюют, за дом свой воюют. А чтобы из-за женщины города горели? Враг у тебя жену украл – а ты у него укради. Воевать-то зачем?
А я все строчку про себя повторял, одну и ту же: «Не жить богов потомкам на земле!» Ой, знакомое что-то!
А потом мы узнали, что аэд эту песню и в Калидоне пел, и в Ламии, и в Анфеле. И у локров тоже пел. И что разговоры уже идут – неспроста это! Быть скоро войне – большой войне из-за женщины.
И каждый на свою жену поглядывать начал – не из-за нее ли?
Смешно? Смешно, конечно. Мы и посмеялись, у костра сидя. А потом почему-то невесело стало.
* * *
– Просыпайся, сынок! Просыпайся! Умойся, новый фарос надень – тот, что тебе в Фивах по жребию достался. И причешись. Хочу, чтобы ты был красивый!
– Мама? Что случилось? Мама!..
За пологом шатра – поздний зимний рассвет. За пологом – снег на желтой траве.
Ой, холодно!
Ледяная вода в лицо (бр-р-р-р!), полотенце, гребень... Никогда меня еще мама так не будила! Война? Тогда зачем фарос? Ни разу мне еще в Куретии фарос надевать не приходилось! Может, еще и фибулу золотую? И в зеркало хеттийское посмотреться?
Всем хорош! Еще бы только жезл басилеев – в зубы!
Ну, мама!
Ого, а ведь скачут! Двое? Нет, трое! И прямо сюда! Точно, трое! На двоих панцири серебром горят, на третьем плащ темный, голова капюшоном закрыта...
...А панцири-то знакомые! И шлемы. Видел я их, совсем недавно видел! Так это же!..
Серебряные Палицы. Фивы!
Фивы!
Но почему? Мы же их победили! Видать, ошиблась мама! Не фарос – латы надевать надо было. Но откуда?!..
Первый спешился, второй тоже, третий, тот, что в плаще, едва с коня не свалился. Поддержали, слезть помогли...
– От богоравного Ферсандра Полиникида, басилея Фив и всей Виофии к его брату Диомеду, наследнику Калитонскому...
Чуть не рассмеялся. Как же я забыл? Маленький Ферсандр, мой братец двоюродный, отныне басилей Фиванский. Ему теперь свои Серебряные Палицы положены!
Тот, что первый, ближе подошел, рукой о панцирь серебряный ударил.
– Ратуйся, богоравный Диомед Тидид! Твой брат, басилей Ферсандр, шлет прифет и фелит перетать: «Тержи!»
Лихо так сказал – я даже рот расскрыл. «Тержи!», ясное дело, «Держи!». Но чего держать-то?
А тут и остальные приблизились. Тот, что не в панцире... Нет, та, что не в панцире!..
Темный плащ скользнул на землю...
...Критское платье было на ней – тяжелое, золотой узорчатой парчи, с синими камнями – россыпью, брызгами теплого моря. Тускло светилось золото старинного ожерелья, и такое же золото было на тонких худых руках.
Ахнули куреты – те, кто проснуться успел и к шатру моему подойти.
Царица!
– Радуйся, Амикла, – выдохнул я. – Радуйся, Пеннорожденная! Да будут благословенны боги, приведшие тебя сюда!
Шагнула вперед, пошатнулась – едва подхватить успел. Ткнулась мокрым лицом в грудь...
– Радуйся, богоравный господин Диомед... богоравный... богоравный... богоравный...
– ...Богоравный Ферсандр... он такой добрый, он ведь меня не знал совсем, мы в Аргосе и не встречались, но он сразу помог, накормил, Фивы мне показал, а потом коня подарил... я еще два дня ездить училась, а платье это его бабушки, настоящее, с Крита, и ожерелье с Крита, я говорю, что нельзя мне, что я рабыня, а он смеется: «Рабыня, значит повинуйся!» Он так смешно говорит, и все в Фивах смешно говорят...
До Фив она добралась сама. Уж не знаю, как.
– А когда на дом напали, меня Афродита спасла. Это те напали, плохие, которые меня мучили. Они в шлемах были, но я их сразу узнала! А они меня не узнали, не увидели даже, они служанок убивать стали, и привратника убили, и повара, а меня не заметили, я убежала, и потом кто-то ворота городские открыл, хоть и ночь была. Я знаю, это Киприда, ведь я ее жрица, правда, я совсем плохая жрица, потому что я всех должна любить, а люблю только тебя, господин Диомед, но я тебе больше не буду говорить, что люблю, ведь я теперь не Афродита, я просто рабыня беглая, а рабыни господ не имеют права любить... если только господин сам не полюбит... Но все равно, это она меня спасла!
