— Курить позволите?
К вящему моему изумлению, Бэнгс, возникший в двери с двумя чашками кофе, недовольно скривился.
— Ладно. Курите, чего уж, — буркнул он нехотя, как будто сигаретный дым мог добавить его вонючей каморке что-либо, кроме приятного аромата.
Бэнгс вернулся на кухню за блюдцем для окурков. В пачке оставалось маловато сигарет, и я мысленно пообещала себе растянуть их до ухода.
— Ну? — Бэнгс передал мне чашку и сел на ящик напротив меня. — Расскажите, как вы проводите свободное время.
Я перечислила все, чем хоть изредка занималась в течение пяти лет: чтение, прогулки, посещение концертов. Почувствовав, что Бэнгс неудовлетворен, присовокупила плавание.
Бэнгс так и подпрыгнул на своем ящике:
— Ей-богу? Здорово! И куда ходите? В бассейн? Потрясающе.
В последний раз я плавала в детстве. У меня и купальника нет, если уж на то пошло. Но я никак не предполагала, что Бэнгс проявит интерес к моему ответу. Я считала, что вопрос был задан в качестве вежливой затравки — чтобы Бэнгс мог перейти к разговору о своем свободном времени.
— По правде говоря, не так уж часто я и хожу в бассейн…
— С Шебой? — перебил Бэнгс.
— Нет, видите ли…
— А она бикини носит? Ух! Небось все глазеют…
И он загоготал, будто изрек нечто из ряда вон остроумное и пикантное.
— Я плаваю одна, — ледяным тоном отрезала я, в душе удивляясь, с чего бы это мне так отстаивать свою ложь.
После этой реплики наступило долгое молчание.
— А вы чем занимаетесь, Бэнгс? — спросила я наконец. — Есть какие-нибудь хобби?
Улыбка, задержавшаяся на его лице после приступа хохота, погасла.
— Ага, всякое там… — угрюмо сказал он. — Ну, футбол, само собой. Я страшный фанат. Домашние матчи «Арсенала» ни в жизнь не пропущу. Потом еще… комедию обожаю. В клуб любителей комедии хожу частенько.
Я кивнула. Безнадежно. Все это абсолютно безнадежно.
— A-а! Я еще дурею от Сейнфелда[21]! — добавил Бэнгс.
Я снова кивнула.
— Знаете? Ну, Сейнфелд, комик американский! — Он махнул в сторону стеллажа. — Видите, какая куча кассет? Почти все с его шоу. Я от него тащусь. Не чета всем этим слезливым американским программам. У Сейнфелда каждая передача про те дурацкие мелочи, от которых у нас крыша едет… — Жизнерадостный громкий голос Бэнгса неожиданно смолк.
Я глянула на часы и спешно смяла сигарету в блюдце:
— Боже правый…
Бэнгс на своем ящике резко подался вперед:
— Можно вам что-то рассказать, Барбара? Обещаете никому не передавать?
— Пожалуй.
— Нет, вы пообещайте!
Я достала следующую сигарету.
— Ладно. Обещаю.
Всю жизнь я была человеком, которому другие поверяли свои тайны. И всю жизнь я гордилась этой ролью, благодарная за те крохи значимости, которыми наделяет обладание чужими секретами. Однако вот уже несколько лет я замечаю, что моя благодарность существенно разбавляется негодованием. Почему, безмолвно спрашиваю я себя, почему они все это рассказывают именно мне? Разумеется, я по большому счету знаю — почему. Со мной делятся по той причине, что я совершенно безобидна. Шеба, Бэнгс и прочие — все они открывают душу передо мной точно так же, как сделали бы это перед евнухом или священником — в уверенности, что я не представляю ни малейшей угрозы, поскольку полностью оторвана от жизни. Количество секретов, которыми со мной делятся, обратно пропорционально количеству моих собственных секретов. Да, мне открывают тайны, но это не означает — и никогда не означало, — что меня принимают в свой круг или хотя бы считаются со мной. Это означает прямо противоположное: подтверждение моей никчемности.
— Дело в том… — начал Бэнгс. — Я кое на ком сдвинут, понимаете… Кое на ком из школы. — Он поднялся с ящика и зашагал туда-сюда по комнате. — Угадайте, кто это? — И Бэнгс кокетливо улыбнулся. Окажись у него в руках веер, он непременно им взмахнул бы.
— Хм-м… — Подняв глаза к потолку, я моргнула пару раз, изображая умственную деятельность. — Я?
Лицо Бэнгса потрясенно вытянулось.
— Не нужно так ужасаться, Брайан, — посоветовала я.
Он облегченно рассмеялся.
— Ох, Барбара! Вы ж понимаете, я не то имел в виду. Между прочим, я считаю вас очень даже привлекательной дамой. В молодости, наверное, хорошенькой были!
Я перевела взгляд за окно, на голые, кривые деревья. Они клонились и кряхтели от порывов ветра. Разглядывая деревья, я думала, что вот сейчас до Бэнгса дойдет его беспардонность и мне опять придется лицезреть его вытянувшееся лицо — на этот раз от стыда. Но момент уплыл. Деревья на улице продолжали свою усталую гимнастику.
— Так что же, Барбара? Сказать?
— Прошу.
— Только не смейтесь, ладно, но я сдвинут на Шебе. — Бэнгс умолк в ожидании реакции. Я не собиралась доставлять ему такое удовольствие. — Нет, честно, Барбара! Я от нее без ума, — продолжил он. — Знаю, она замужем и все такое, но не могу выбросить ее из…
Я его оборвала:
— Брайан, вы выдаете за новость то, что вот уже несколько месяцев совершенно очевидно всему персоналу школы. Среди ваших коллег не найдется ни одного, кто не заметил бы этот ваш, с позволения сказать, «сдвиг».
— Что? — выдохнул Бэнгс, остановившись напротив меня. Кровь ударила ему в лицо — щеки пошли пятнами, уши загорелись, сыпь из красной превратилась в багровую.
— Да-да, — подтвердила я. — Скажу больше, Брайан: вы выглядели таким идиотом! Мы вволю повеселились, наблюдая за вами. Даже странно, что вы не заметили…
— Ладно, не продолжайте, — сдавленно произнес Бэнгс.
— Только не злитесь. В конце концов, я всего лишь вестник…
— Ладно! Все понятно! Умолкните! — заорал он. — Умолкните — и все! — Бэнгс подступил ко мне. На носу у него выступили капельки пота. — А я Шебе нравлюсь, — негромко сказал он, снова опускаясь на ящик. — Я точно знаю.
В некоторых людях дремлют семена безумия — семена, не пробудившиеся ото сна только потому, что люди эти проживают относительно благополучную жизнь. Внешне они вполне нормальны, но вы понимаете, что попадись им сварливый родитель или случись долгий период безработицы — и семена проклюнулись бы зелеными ростками чудаковатости, а возможно (при соответствующей антиподкормке), расцвели бы истинным помешательством. Сейчас, глядя на Бэнгса, я догадалась, что он как раз из таких.
Если не что-то еще, то хотя бы эта догадка должна была удержать меня от следующих слов. Должна была, но не удержала.
— О, Брайан, — промурлыкала я нежно, — только не говорите, что вы лелеяли какие-то мечты на взаимность? Как это мило, Брайан…
Бэнгс, как ребенок, заткнул уши пальцами.
— Заткнитесь! — взвыл он. — Я знаю, что она замужем. Я просто думал…
— Дело не только в том, что она замужем. Я имела в виду нечто иное. Боюсь, вы не в ее вкусе, Брайан.
— Ошибаетесь! — Он затряс головой. — Шеба не высокомерна. Шеба, она… с кем угодно может поговорить.
— Речь не о социальном статусе, Брайан. Я вовсе не хотела сказать, что вы для нее простоваты…
— А что тогда? Что вы хотели сказать?
— Видите ли… Нет, ничего. — Я хмыкнула.
— Что?!
— Речь скорее о возрасте. Шебе нравятся мужчины помоложе. Гораздо моложе. — Я сделала паузу. — Вам ведь, конечно, известно о ее необычно близких отношениях с одним из наших одиннадцатиклассников?
Лицо Бэнгса словно распухло у меня на глазах — и тут же съежилось, как проколотый воздушный шарик.
— Нет, — прошептал он.
Случай определяет в жизни все, не правда ли? Я почти не пошла к Бэнгсу в гости, а когда все же пришла, то почти распрощалась, прежде чем произнести пагубные слова. Мне кажется, что по большей части порок — как, собственно, и добродетель — это дело случая. Очень может быть, что если бы сигареты закончились чуть раньше или Бэнгс был хоть чуточку не таким жалким, интрижка Шебы так и осталась бы тайной. Зло всегда себя явит, утверждала моя мать. Думаю, она ошибалась. Зло сидело бы себе тихонько, не высовывая наружу носа, если бы наружу его не выгоняли обстоятельства.
Покинув квартиру Бэнгса, я долго стояла на улице, собираясь с мыслями и силами. Единственное, чего мне хотелось, — это вернуться домой и, забравшись под одеяло с головой, вычеркнуть из памяти то, что я только что, сделала. Но я вовремя вспомнила о Порции. Бедная Порция! Я добежала до машины и на преступной скорости помчалась к клинике.
— Боюсь, ничего утешительного, — такими словами встретил меня ветеринар. — Сеансы не оказали того эффекта, на который мы рассчитывали. — И он посмотрел на меня с тем настырным безразличием, какое лучше всего удается медикам, сообщающим дурные новости. — Совсем плоха наша девочка.
