Естественно, я заколебалась. Взглянуть или нет? Мне не доставляет удовольствия вламываться в частную жизнь Шебы. Но как неофициальный опекун Шебы, я тем не менее взяла на себя определенные обязательства, манкировать которыми не имею права.
Все карточки изображали Шебу и Конноли. И все были сделаны в один вечер, на Хэмпстедской пустоши. Я перебрала несколько не слишком лестных снимков Шебы на траве и массу снимков валяющего дурака Конноли: он поигрывал бицепсами на манер культуристов, вываливал язык, корчил рожи. Меня затошнило от вида этой туповатой младенческой физиономии. Увы, худшее ждало впереди. На последних четырех или пяти чуть смазанных фотографиях любовники были сняты вместе. (Очевидно, Конноли держал фотоаппарат на вытянутой руке.) Снимки носили откровенно непристойный характер. На двух Шеба была сфотографирована по пояс голой. Еще на одной, в особенности мерзкой (воспоминание о которой я тщетно пыталась стереть из сознания), Шеба опустилась на колени перед обнажающимся Конноли.
Возвращала я снимки в конверт дрожащими руками. Шеба не раз клялась мне, что уничтожила все, что было связано с Конноли. И что же? Полюбуйтесь — она хранит порноснимки с мальчишкой у себя в сумочке. Первым моим побуждением было уничтожить это безобразие, но тем самым я призналась бы Шебе, что самовольно копалась в ее вещах. С тяжелой душой я положила конверт на место.
Со службы Шеба вернулась, булькая от возбуждения. Сколько всего полезного она услышала! Как бы дождаться следующей службы! Я все надеялась получить тайный, только между нами, знак подтверждения абсурдности ситуации. Но нет — ни подмигивания, ни движения бровью. Ничего. Все это было бы не так мучительно, будь Шеба искренна в своей влюбленности в церковь, но истовая религиозность ей точно не грозит. Внезапная страсть к Богу для Шебы — не более чем развлечение, нечто вроде хобби Марии-Антуанетты, питавшей слабость к колдовским обрядам. Не побоюсь утверждать, что случись моей сестрице и Дейву оказаться последователями какого-нибудь варварского культа, Шеба с тем же воодушевлением присоединилась бы к жертвоприношениям и песнопениям во славу идолов.
Частью ради удовольствия подруги, а частью из-за фотографий (они убедили меня, что с Шебы нельзя спускать глаз) сегодня я сопровождала Шебу в ее втором посещении церкви. Объявление на доске в вестибюле именовало утреннюю службу «Прославлением Господа нашего a.m.». Я очень тихо, на ушко, отметила для Шебы этот вопиющий американизм. Вообразите — она не отреагировала. Хоть бы губы в улыбке дрогнули. На протяжении всей службы с лица ее не сходило выражение райского блаженства, а когда пастор Дес призвал свою паству «вкусить плоти и крови Господней», я была потрясена: Шеба поднялась со скамьи вместе с большинством прихожан. Я было решила, что это недоразумение и Шеба просто не знает, для чего люди выстроились в очередь. Оказывается, еще как знала. Это я была в неведении, что она исповедалась и приняла причастие в свой первый приход сюда, вместе с моей сестрой.
Дейв и дети остались после службы в церкви, помогать с пасхальной кухней, а мы с Марджори и Шебой вернулись домой готовить обед. Шеба трещала без остановки — на все лады расхваливала гимны, до небес превозносила пастора Деса. И в конце концов свернула на тему любви.
— Мне иногда кажется, что весь прошлый год я была словно зачарована. Что такое влюбленность, если подумать? Соглашение двоих о взаимном обмане, верно? А когда срок соглашения истекает, остается пустота. В том-то мы и отличаемся от верующих. Любовь к Нему бесконечна. И Он никогда не предает. Помню, я прочла у одного автора фразу, что любовь (он имел в виду земную любовь, между людьми) — это загадка, и как только находится разгадка, исчезает любовь. В то время я этих слов не поняла, а сейчас вижу всю их правоту. Тот писатель в точку попал, верно? — Взгляд Шебы искал согласия Марджори.
Та улыбнулась, но промолчала. Пока длился шальной монолог Шебы, я сидела как на иголках, в страхе, что она чем-нибудь оскорбит религиозные чувства моей сестры. Не стоило беспокоиться. Старушка Марджори, несчастное создание, так и не уразумела, о чем вела речь Шеба.
* * *
Вот я и приступаю, не без внутреннего сопротивления, к воссозданию событий декабря 1997-го. Для меня это самая болезненная часть рассказа — в немалой степени из-за того, что я вынуждена (исторической правдивости ради) признаться в собственном поступке, достойном всяческого порицания. Прочитав нижеследующую историю, кое-кто сурово меня осудит. Таким отвечаю сразу: ни одно, даже самое жесткое, ваше мнение по взыскательности не сравнится с моим личным судом над собой. Мое раскаяние в собственных промахах безгранично. И если описание декабрьских событий покажется вам чрезмерно скрупулезным и в какой-то степени осмотрительным, то причина кроется не в моей надежде себя обелить, а, напротив, в желании быть предельно, беспощадно правдивой.
Декабрь начался тяжело как для Шебы, так и для меня. У Шебы возникли проблемы с Конноли. Она чувствовала, что его любовный пыл иссякает. С каждой встречей поведение мальчишки отдавало все большей бесцеремонностью, даже равнодушием, а два свидания оставили у Шебы отчетливое ощущение того, что ее «терпят». Она не сразу нашла в себе силы признаться мне в своих подозрениях. Думаю, ей казалось, что, произнеся вслух, она придаст им неискоренимо официальный статус. Впрочем, ей недолго удавалось скрывать свои муки, уж очень сильны они были.
— Он меня избегает, — проныла она однажды вечером, когда мы уходили из школы. — Он хочет бросить меня, я чувствую! И чем больше он отдаляется, тем я больше скулю при нем.
Этот роман, по словам самой Шебы, постепенно уводил ее в дурманящий и немного слезливый самоанализ. Ее переполняло ощущение значительности каждого момента — словно она была настроена на великие, печальные истины жизни. Никогда прежде влюбленность не возбуждала в ней таких острых эмоций. С Ричардом в период его жениховства все было легко, беззаботно. Нынешнее состояние, сказала Шеба, можно с натяжкой сравнить разве что с последней третью беременности, когда любая мелочь могла довести ее до слез.
Шеба завела обыкновение писать Конноли длинные меланхоличные письма, где с тоской анализировала свои чувства, вновь и вновь признавалась в страстной любви. Отсылать их по почте было рискованно, и Шеба отдавала письма адресату прямо в руки в конце свиданий. (Встречаясь с ней в следующий раз, Конноли, бывало, просил объяснить значение того или иного слова.) До сих пор не знавшая ревности, Шеба теперь мучительно ревновала Конноли. На последнем свидании Конноли упомянул о предстоящей в выходные вечеринке — и Шеба впала в отчаяние. О жизни вне школы он прежде редко говорил, не поддаваясь даже на расспросы Шебы. Неужели теперь сознательно решил помучить? Шеба пыталась успокоиться, но перед глазами упорно мелькал образ Конноли с пластиковым стаканчиком ром-колы или в танце с гладкокожей девчонкой в ничего не скрывающем платье.
— Пойдешь с кем-нибудь гулять? — вырвалось у Шебы. Вопрос глупый, но она не сумела удержаться.
Конноли улыбнулся.
— Без понятия, — сказал он. — Может, и пойду.
Шеба осознавала всю смехотворность своего поведения. Рассчитывать на верность Конноли ей, разумеется, не приходилось. Но что она могла поделать с отчаянием, которое обрушивалось на нее при мысли о Конноли, обнимающем другую; при мысли о другой, обнимающей Конноли.
Меж тем отношения с Ричардом тоже ухудшились. Шеба сказала, что стала с ним грызться по пустякам. Очень досадно, поскольку они всегда гордились мирностью своей домашней жизни. Родители Шебы ругались страшно; их дети существенную часть детства провели в изгнании в саду, пока мать с отцом вопили друг на друга. «Иногда они вовсе про нас забывали, — рассказывала Шеба, — и мы торчали в саду до ночи. А когда нас все-таки звали обратно, отца дома не было, а мать громыхала на кухне, отпуская прозрачные намеки насчет беспросветности своего замужества. Мы же с Ричардом отлично ладили».
Шеба инстинктивно отнесла возникшие в супружестве проблемы на счет постоянного присутствия в доме Полли. «Она невыносима, невыносима! — со злостью твердила Шеба. — Она нас всех с ума сводит!» Однако время шло, и Шеба вынуждена была признать, что истинной причиной ее семейных неурядиц является интрижка с Конноли.
— Суть в том, — как-то сказала она, — что я презираю Ричарда. Презираю за то, что он ничего не видит. Господи, да можно ли быть настолько слепым! Он ведь вроде любит меня, а ни черта не замечает! Я возвращаюсь после свидания со Стивеном, смотрю на спящего Ричарда, слушаю, как он храпит, — и знаете, чего мне хочется, Барбара? Заехать ему по лбу сковородкой и заорать: «Эй, ты, старый пердун! Между прочим, полчаса назад в парке меня трахал семнадцатилетний парень. Как тебе? Что скажешь, а?»
