Бывали дни, когда перед дождем дул резкий ветер, и ему приходилось закреплять свою сетку камнями. Бухта становилась нефритовой, а крабы в панике бегали по скользкой глине берега. Вода поднималась, в лесу раздавались крики и выстрелы.
Почти все его трезвые мысли были о людях, которые давно умерли. Он мечтал снова оказаться в Англии, пройтись по опушке леса… Боже, хватит. Он хотел быть с ней. И все. Неважно где. Его учили не думать о том, что могло бы быть, но сейчас он находился среди мучеников и постепенно уходил туда, где не было места смерти, – только жизни и ей. Такая красивая, такая сильная, такая настоящая, такая… его. Больше всего ему хотелось сжать ее в объятиях. Он почти ощущал ее руки, рубашку, плечи, свою голову у нее на груди; он всхлипывал, как бывает во сне, когда плачешь не стыдясь этого. Он вспоминал каждое слово, каждое ощущение – и пытался осознать их. И радость. Радость он испытывал и так, не пытаясь ее восстанавливать. И она чувствовала то же самое. Она говорила это в письмах – всегда бумажных, от руки. «Чтобы ты не мог стереть письмо».
* * *
Но смерть безжалостна. Смерть – прилив, который смывает сознание. Абсолютный ноль, останавливающий любое развитие. Поэты называют океан могилой, а вот ученые считают его маткой. Тихо истлеть или трагически погибнуть на утренней заре… погребение в море – отличный компромисс. Зашьют меня в койку, швырнут в глубину… Ты хочешь, чтобы тебя похоронили или выбросили на глубину в пару саженей, на риф, и ты бы лежал там, пока твои кости не превратятся в кораллы, и чувствовал, как море превращается во что-то странное и оживленное?
* * *
Около года назад – казалось, что прошла целая жизнь, – его пригласили на ужин на ферму неподалеку от горы Кения. Ужин был очень хорошо организован, но настроение у всех было подавленное: член одной европейской королевской семьи, друг хозяев, лежал тяжелобольной в своем дворце с видом на Северное море. Он пообещал – в каком-то юнгианском порыве или из желания совершить экстравагантную выходку, – что, по возможности, в момент смерти его душа перевоплотится, в демона и появится перед друзьями. Когда подали главное блюдо, на веранде появилась птичка с карминной грудкой. Никто из присутствующих раньше таких птиц не видел. Птичка не полетела на соломенную крышу к птицам-ткачам, а уселась на вазу, стоявшую перед хозяйкой. Посмотрела на нее, по-птичьи наклоняя головку, а потом облетела остальных.
– Боже мой, это Бернард! – сказала хозяйка.
Никто не ответил.
– Бернард! – воскликнула она.
Птичка пропела короткую трель, поклонилась и упорхнула.
– Простите, я должна позвонить в Европу, – извинилась хозяйка.
Разумеется, ей сообщили, что принц умер несколько минут назад.
Кем он станет в минуту смерти? Если он сможет явиться Дэнни, пусть это будет маленькая африканская сова, промелькнувшая перед иллюминатором. Если он сможет только подать какой-то знак, сигнал из потустороннего мира, он вернется к ней в виде надписи, которую она сделала на форзаце одной из его книг. Отрывок из книги Иова:
«Нисходил ли ты во глубину моря и входил ли в исследование бездны? Отворялись ли для тебя врата смерти и видел ли ты врата тени смертной? Обозрел ли ты широту земли? Объясни, если знаешь все это?»
Он сообщит что-то и семье, и друзьям, но библейский отрывок станет знаком для нее.
Кааба – пустое пространство, к которому мусульмане обращают свои молитвы. Хоть он и был скептиком – католик, англичанин, мечтающий о Новой Атлантиде и продуваемом ветрами Колледже Всех Душ, – при мысли о Каабе его пробирала дрожь. Если бы он имел возможность сверхъестественным образом дать ей совет, он бы сказал найти Царствие Небесное и изучать микроорганизмы там.
* * *
Он умывался, стоя по колено в воде. Омовение без внутренней гармонии и без предварительного греха. И он увидел это за несколько секунд до удара. Курносая морда была выкрашена в тот же малиновый, который носили на правом рукаве бойцы Первого парашютно-десантного. Его цвет. Она пришла за ним.
Она неслась к земле. Джеймс застыл на месте. Он подумал вдруг о карусели – а цвета полка все неслись и неслись на него, вращаясь. Карусель, карусель, кто успел, тот присел…
Она сверкала. Она горела с хвоста. Невероятное творение. Такое человеческое, такое американское. Ее выпустили с подводной лодки у берегов Сомали. Вязкость воды на глубине, ослабевание движителя в воздухе, вес взрывчатых веществ, кориолисово ускорение на экваторе – люди и машины учли это все. Невозможно было в последнее мгновение не разглядеть в ракете нечто большее.
Пулеметы вспыхнули.
– У меня кровь! – крикнул кто-то по-арабски.
Прозвучал последний крик:
– Аллах акбар!
Он нырнул в воду и устремился ко дну. Сложение, вычитание. Мозг замер, как колесо рулетки. Последняя мысль, особенная и святая, была о шерстяном рынке из Ленглендовского «Видения Петра Пахаря». Торговцы вином кричали: «Вино из Эльзаса! Вино из Гаскони! Рейнские вина!»
Поверхность взорвалась, как сверхновая. Берега бухты подбросило к небу. Шум был настолько громким, что показался тишиной. А вторая платиновая вспышка превратила тела в пыль.
Солнце неслось по небу, звезды неслись еще быстрее – но не так быстро, как тело юного Мора всплывало на поверхность. Он выплыл на воздух, в кровавую бурную воду, с вареными крабами и мучениками. Он увидел смерть, утонул снова – и поплыл от земли, к бони, к Кении. В конце концов, его погружение оказалось неглубоким.
* * *
Три тысячи восемьдесят восемь метров… три тысячи сто двадцать…
– Смотрите, Дэнни, – с чувством сказал Этьен, – это Энки.
Они медленно двигались к столбу размером примерно с офисное здание. Над ним дымились горячие источники – как будто целая толпа турков устроилась внутри и выпускает сигаретный дым из ноздрей.
Столб походил на творение Гауди. Изогнутый, весь в каких-то бугорках, кое-где грязно-рыжий из-за окисления, кое-где черный или даже белый – где его покрывал ковер бактерий. На краю источника отплясывал какой-то рачок. Покачивались кольчатые черви, похожие на толстые члены. Лепились к стенкам мидии и другие двустворчатые моллюски. Плавали слепые рыбы. Турки сидели очень тихо и курили.
Проведя у подножия столба некоторое время, Этьен поднял «Нотиль» и повел его к трещине у морского дна. Там не было ни огня, ни жара. Магма застыла. Свет почти не пробивался сквозь тяжелые хлопья морского снега. Бессмысленно думать, будто бездну можно осветить йодидом таллия. Она взволнованно думала, что места, где мы как вид вынуждены будем жить, ужасны. Нам придется заселить не те края, для которых мы эволюционировали, обживаться в них, защищать свои тела титаном и другими материалами. Она всем телом ощущала металлическую клетку вокруг. Затхлый воздух, пот Петера и Этьена, запах рвоты и отбеливателя…
Этьен осторожно посадил «Нотиль» на край трещины. Они протянули манипулятор, чтобы снять изнутри соскоб бактерий. Она поерзала на скамье, и аппарат, в свою очередь, заворочался на мягкой кремниевой глине, на диатомовом иле из мертвых созданий, которых на земле используют для полировки.
Этьен выключил прожекторы.
– Тестируем системы.
Они не разговаривали, слышался только звук дыхания. Она прижалась лбом к стеклу. Снаружи чернота вливалась в черноту. Боже мой, она никогда не видела таких… захватывающих красок. У нее вдруг закружилась голова – так сильно, как не случалось с того дня, когда она попыталась войти вместе с Джеймсом под сень деревьев у отеля «Атлантик». Она почувствовала, что «Нотиль» слишком близко к краю, что они качаются и скоро упадут в преисподнюю. Она чувствовала, что «Нотиль» сейчас сломается, и они трое упадут, и она сама свалится в дыру, как Алиса, но не попадает в страну чудес. Ее тело, ее душа мгновенно исчезнут без всякого шанса на вознесение, и то же случится с Петером и Этьеном. Все трое превратятся в химический бульон.
Ты поднимаешься в небо или падаешь в ад. Ракетой уходишь в космос или тонешь на корабле с рабами. Бескрайнее море Апсу несет в себе гораздо больше смысла, чем любое астральное царство, изобретенное великими религиями. Почему бы за пределами Вселенной не течь морю, по которому плывут звезды?
Она всегда восхищалась мускулатурой балетных танцоров, но понимала, что и она состоит из жидкости. Плавательные пузыри рыб взрываются и вылезают изо рта при подъеме сети. Сальпа размягчается, умирает и мгновенно расползается на воздухе. Все живые существа так или иначе разлагаются. Остается только вопрос, куда деваются элементы тела, и получается ли из них что-нибудь новое. Масштаб жизни на глубине, ее сложность и самоорганизация позволяют предположить, что она миллионы лет поглощала тела умерших на земле, смытые в море дождями и реками. Говорить, что проклятые души корчатся в агонии, пока черти и демоны тыкают их вилами, а другие, со слабыми дряблыми телами, бросают души на сверкающий обсидиан, – пожалуй, слишком драматично.
