— «Сумерки».
Но в этот раз музыканты, дергающиеся, точно наэлектризованные, превзошли самих себя: прилив сменился настоящим цунами, и абсолютно ни единого слова поэмы было не разобрать (разве что угадать какое-то из них по движению губ исполнителя на экране).
Но восторг публики был едва ли не сильнее, чем раньше.
Когда Габриэль Брейтман снова поднялся на сцену, чтобы представить третью участницу, публика уже была «разогрета до предела» (как выразилась позади меня юная мулатка, приятельница Мейнара). Тем не менее ведущий добросовестно и со знанием предмета заговорил о «выдающемся авторе научной фантастики или, скорее, авторской фантастики», которую не преминул сравнить с Шарлем Лекоком:[95]
— Кристин, «дочь мадам… точнее, мсье Анго» (ибо ее отец, как вы увидите, играет главную роль в книге, отрывок из которой она нам прочтет) — писательница, которая считает, что справляться с любым делом лучше всего самому и что нет лучшего сюжета для творчества, чем собственное «я».
Чего только он не наговорил! Но молодая женщина, едва лишь подойдя к микрофону, резким жестом откинула со лба длинную челку, падавшую на глаза, и разразилась целой серией негодующих протестов:
— Нет, хватит уже «мадам Анго»! Хватит, хватит, хватит этой оперетты и «авторской фантастики»! Плевала я на авторскую фантастику! И на свое «я»! Речь идет не обо мне, дорогой Брейтман, а о вас — о публике! Когда я пишу, это как любовь. Когда я говорю «я» в тексте, предназначенном для всеобщего прочтения, это из любви к вам, разве вы не понимаете? Это дар. Это имеет значение. Никто не любит чужого «я». Это все равно что чужое дерьмо. Каждый еще способен вынести запах собственного дерьма, но чужого — никогда, никогда, никогда! Писать — значит показывать собственное дерьмо, это дар, который требует храбрости.
Смешки, неодобрительные возгласы, иронические «браво!» были ответом на эти резкие заявления. Брейтман, почуяв неладное, попытался взять ситуацию в свои руки. Но Кристин Анго резко оборвала его, открыв книгу в аспидного цвета обложке:
— Я приехала сюда читать, и я буду читать. «Инцест». Да, именно это я прочту: «Инцест».
И она начала, не дожидаясь, пока стихнет шум. Но очень скоро некоторые ее слова, произносимые с необыкновенной энергией, заставили насмешников ошарашенно умолкнуть — в особенности слово «содомия». Это был рассказ, написанный короткими фразами. Героине было шестнадцать лет, и она пришла в кино вместе со своим первым любовником и с отцом:
— «Я ласкала одновременно оба члена, поскольку сидела между ними. Это мое наихудшее воспоминание».
Потом там было еще воспоминание о мандаринах:
— «Он нацеплял мандарины на член, чтобы я их съедала. Это было отвратительно, отвратительно, отвратительно, отвратительно».
Начиная с этого момента, уже почти ничего не было слышно. Группа обнаженных по пояс юных арабов, сидевших на верхних рядах трибуны, которых поддержали более взрослые спортсмены с середины до левого края, начали вопить, обзывая молодую женщину по-арабски или иронически повторяя фальцетом: «Отвратительно, отвратительно!» Другие зрители, напротив, стали кричать на них, чтобы они заткнулись, — особенно Мейнар, который завопил, поднявшись с места:
— Заткнитесь вы, мозгляки недотраханные! Они еще возмущаются! Сами небось трахаете друг друга в задницу, и без всяких мандаринов!
Сидевшие впереди меня гости озадаченно переглядывались — видно было, что им и смешно, и тревожно одновременно. Сверху доносились иронические аплодисменты и летели пустые пивные бутылки. Какие-то люди в синих рубашках — видимо, охранники — подбежали со стороны раздевалок и, разбившись на четверки, поднялись по проходам наверх.
Но тут Кристин Анго одним-единственным жестом, которого трудно было ожидать от любого писателя (особенно если речь шла о его собственной книге), спасла ситуацию. Бледная, со стиснутыми зубами, она посмотрела на публику, затем резко захлопнула книгу и со всего размаха швырнула ее на трибуну — которая, впрочем, была расположена слишком далеко, чтобы книга кого-то задела. Затем, оттолкнув Брейтмана, который попытался ее удержать, она сбежала со ступенек и сквозь темноту направилась к вертолету, стоявшему в круге света. Тогда Соллер поднялся и пошел за ней. Он слегка дотронулся до ее плеча и сказал что-то ей на ухо — возможно, о том, что нет смысла садиться в вертолет, где сейчас все равно нет пилота. Они вместе вернулись к подножию трибуны, между тем как музыканты из Дижона быстро заняли прежние места и заиграли что-то вроде финальной части своей композиции, которая заглушила все голоса и шум от мелких стычек. Затем, по сигналу Брейтмана, все инструменты внезапно умолкли, и ведущий наконец смог произнести заключительные слова. Он оптимистически заявил, что даже конфликты сегодняшнего вечера являются наглядным подтверждением того, что французская литература жива, как никогда, и никого не оставляет равнодушным, а заодно воспользовался этим обстоятельством, чтобы объявить о ближайшем культурном мероприятии в следующем месяце на этом же месте:
— Габриэль Мацнеф, Марк-Эдуар Наб и Виржини Депан в сопровождении группы лицеисток, женщин под вуалями и кетчисток.
— Совсем как в телешоу, — заметил Бальзамировщик, — там уже давным-давно отказались от мысли представлять литературу в чистом виде, «без гарнира».
Литература… Все же странно было слышать, как о ней говорят на стадионе. И не только мы о ней говорили: в верхних рядах также оживленно обсуждали писателей. Мейнар в очередной раз сцепился с юным Пеллереном, но на сей раз агрессия была скорее шутливой, в отличие от недавнего спора, — судя по провокационным замечаниям Мейнара и взрывам хохота молодого человека. Они казались скорее сообщниками, чем противниками.
— Хоть раз, — произнес Мейнар своим ораторским голосом, — это место послужило чему-то кроме дурацких соревнований и выставок полудохлого скота!
— Зато вместо него были полудохлые интеллектуалы, — отвечал Пеллерен. — Что тоже выглядело не слишком аппетитно.
— Вы могли бы, по крайней мере, не поддерживать этих мелких арабских засранцев, которые оскорбляли Анго!
— Мы-то как раз молчали! Мы ее любим, Анго. Кристин пытается удержать литературу от падения в грязь, куда ее тащат всякие бездари, и это ей удается!
— Молчал бы и дальше, умник!
— По-настоящему мы накинулись только на Соллера. Этого-то вы не собираетесь защищать?
— Мне за вас стыдно! Ты бы тоже защищал его, мелкий мудак, если бы имел хоть тысячную долю его писательского таланта!
Молодой человек снова расхохотался во все горло:
— Писательского? Ну, может, он и был писателем в эпоху «Такой, как есть», но уже давно им не является.
— Так не бывает. Он все тот же самый писатель, и его нельзя втиснуть ни в какие рамки.
— Флюгер!
— Напротив, он непредсказуем! Иногда по ветру, иногда против ветра! Писатель — не философ, точнее, не только философ. Его творчество субъективно. В этой субъективности его слабость и его сила: она может быть поставлена ему в упрек, как недостаток постоянства или твердости; но она позволяет ему замечать нюансы и благотворные перемены.
— «Благотворные»! — иронически повторил Пеллерен.
Дальнейших слов я не услышал — почти все, кто сидел в нашем ряду, уже встали и теперь продвигались к боковой лестнице в конце трибуны.
— Вот еще, Дебор никогда не был на телевидении! — продолжал Мейнар, которого раздраженная антильская красавица упорно тащила к выходу. — Но это как в церкви: можно одинаково успешно сражаться со злом, живя среди неверных или запершись в траппистском[96] монастыре! Соллер — настоятель ордена ситуационистов[97] in patribus.[98] Пеллерен и три-четыре «фуксиста», сопровождавшие его, приветствовали это определение громким хохотом. Но Мейнар не дал сбить себя с толку:
— По отношению к средствам массовой информации, случай Соллера — это «Похищенное письмо».[99] Не знаю, читали ли вы Эдгара По, мелкие мудаки, но дело в том, что Соллер скрывается, он прячет писателя там, где никто не будет его искать: в самом средоточии царства Глупости, на самом видном месте, — на телевидении!
— Мы читали По, дорогой мсье! Но для таких величайших Нарциссов, которыми являются писатели, лесть, расточаемая СМИ, не имеет ничего общего с хитростью, это вульгарный тропизм.
— К такой лести быстро вырабатывается иммунитет.
Выход со стадиона потребовал довольно много времени. Мы с трудом продвинулись к лестнице. Мсье Леонар, идущий рядом со мной, был в необычно возбужденном состоянии; он даже слегка побледнел. Обмен репликами между Мейнаром и его противниками, кажется, еще сильнее его взволновал. Иногда он бросал недобрые взгляды в их направлении. Потом быстро вынул из кармана маленькую зеленую записную книжку и что-то в ней черкнул.
