Мэтью было два с половиной года, когда ему поставили диагноз – тенденция к аутизму. Слово было найдено, и это принесло Хелен облегчение. Но для нее и Саймона наступило трудное время. По словам Хелен, «тебе требуется несколько месяцев, чтобы привыкнуть к мысли, что твой ребенок будет странным всю жизнь, а не только несколько лет. Не в первый раз со мной случается нечто, что заставляет на мгновенье остановиться и воскликнуть: „Почему я?!“, но это бесполезный вопрос, бессмысленный, бес-гшодный».
К этому моменту было проведено полное педагогическое обследование Мэтью. Документы были готовы к отправке в отдел образования уже в июле, но из-за летнего перерыва официальное уведомление об их получении пришло лишь в сентябре. Предполагалась длительная и изматывающая процедура. Хелен и Саймон остались без какой бы то ни было помощи. В августе семья переехала. Крики сына доводили мать до отчаяния. Она поняла, что уже не в силах даже смотреть на него во время припадков, и закрывала Мэтью в его комнате. И снова я цитирую Хелен: «Я помню три ужасных случая, когда я пинала его, – достаточно сильно, чтобы он пролетел через всю комнату... „Сейчас, – крутилось у меня в голове, – ты начинаешь избивать этого ребенка“. И как кошмарно видеть ребенка, который, даже превращенный в дрожащую кашу, не прекращает орать. Я просто ударила его изо всей силы, а на нем ни синяка. Что, черт побери, делают люди, которые колошматят своих отпрысков так, что те покрываются с головы до ног черными и синими пятнами... Это было ужасно, поскольку я думала: насколько далеко я могу зайти?»
Когда Хелен поделилась своими переживаниями с педагогом-консультантом, он посоветовал безотлагательно и настойчиво обратиться в отдел образования. Хелен умела хорошо излагать свои мысли, и ее доводы подействовали. Через неделю из отдела образования пришел ответ, а через три Мэтью пошел в детский сад при местной специальной школе. Это был черный период для семейной жизни Хелен и Саймона. Саймон видел, что делает с женой круглосуточное общение с Мэтью, и сильно негодовал на сына. Он был готов переодевать, мыть и кормить сына, если бы ему пришлось это делать, но даже не пытался наладить с ним общение. У него самого было трудное детство, поэтому нормальная семья и собственный дом значили для Саймона всё. Благодаря школе родители получили передышку и поддержку, в которой мучительно нуждались в то время.
Спустя немного времени клинический психолог, наблюдавший за Мэтью, узнал о нашем исследовании, связанном с музыкальной терапией, и предложил включить в число участников себя и Хелен, так как это могло быть очень полезным для них обоих. Хелен с радостью согласилась. Музыка играла важную роль в жизни семьи, став естественной ее частью. Хелен умела играть на фортепьяно и любила петь. Мэтью с самого детства слышал пение, так как мама поняла, что оно успокаивает сына и помогает расслабиться.
Музыкальная терапия
Мэтью, симпатичный, темноволосый и темноглазый малыш, начал ходить на занятия музыкальной терапией в сентябре 1986 года, в возрасте трех лет и одиннадцати месяцев. Первый блок из десяти занятий мы с ним провели один на один. Я надеялась, что на первых занятиях нам удастся наладить взаимодействие через музыку, что помогло бы укрепить доверие между нами и взаимно наслаждаться общением. Благодаря такому общению в безопасной обстановке мальчик понял бы, как здорово делать что-нибудь вместе – что-то получать, но и что-то отдавать другому.
На первой встрече Мэтью получил в полное распоряжение дудочку. Я ему подыгрывала. Мы занимались в детской спальне, достаточно просторной, чтобы расположиться там со всем своим снаряжением. Чтобы физически быть с ним на одном уровне, я выбрала в качестве «рабочего места» пол (такой подход мы исповедуем и по сей день). Начала я с того, что открыла футляр с гитарой и провела ладонью по открытым струнам, приглашая Мэтью подойти и посмотреть. Потом пропела его имя, а затем: «Привет, Мэтью!» Мальчик смотрел на меня не двигаясь. Я вынула гитару из футляра и несколько раз сыграла, подпевая: «Привет, Мэтью!», делая паузу между фразами, таким образом давая ему возможность при желании ответить. Мэтью решил подойти ближе и провел пальцами по струнам, сперва мягко, а потом усиливая нажим. Тут я спела: «Бе-е-е, бе-е-е, черная овца» под его треньканье. Когда я положила гитару обратно в футляр, Мэтью следил за моими движениями, приблизив лицо к инструменту.
Я взяла барабаны бонгос и положила их на пол. Мэтью перевернул их и стал крутить гайку, имевшуюся внутри бонгоса. Я вернула инструмент в правильное положение и пальцами легонько побарабанила по нему, а Мэтью убежал и спрятался за шкаф. Я простучала и спела: «Мэтью, где ты?» Мальчик выглянул. Я подняла с пола бубенчики и маракас. Мэтью вышел из своего укрытия и взял бубенчики у меня из рук. Я сымпровизировала: «А у Мэтью бубенчики», аккомпанируя ему на бонгосе. Следующую мою фразу «Мэтью может позвенеть» прервали первые вокальные ответы мальчика: «А йа», чередовавшиеся с «Ой ей». Я сымитировала эти возгласы, превратив их в чуть более длинные музыкальные фразы.
Не выпуская из рук бубенчиков, Мэтью прыгнул на свою кровать. Я продолжала петь, тряся маракасом в такт его прыжкам, и импровизировала, на ходу меняя маракасы на барабан: «Мэтью скачет на кровати». Ответа не последовало. Я подобрала бубенчики, которые он бросил, и потрясла ими высоко над его головой. Мэтью в этот момент лежал. Он потянулся за ними, случайно их задел, и они зазвенели. Я снова вступила аккомпанементом (голосом и барабаном) к прыжкам и этому перезвону. Когда я предложила мальчику маракас, он взял его, однако играть раздумал. Лучше было попрыгать.
Мэтью снова заскакал, а я запела под гитару: «Тебя зовут Мэтью. Мэтью в голубом». Временами мальчик останавливался глянуть, что я делаю. Я протянула гитару ему потренькать, он ответил коротким и резким голосовым звуком. На мое пение не отреагировал. Вытянул ноги, положив их на гитару, там, где струны. Затем спрятал голову под одеяло. Я запела: «Пора заканчивать». Он поднял бубенчики и уронил их на пол. Я повторила, что пора расставаться и спеть: «До свидания». Мэтью издал короткий плачущий звук. Я спела несколько раз: «До свидания» и – «Пока, гитара», убирая инструмент в футляр. Пока я пела, я перебирала открытые струны гитары, как делала в начале занятия. Потом взяла Мэтью за руку и подвела к футляру, прежде чем закрыть его. Мальчик, как и раньше, приблизив лицо к гитаре, наблюдал, как мягко опускается крышка.
На этом занятии я отчетливо увидела некоторые определяющие моменты. Например, отдельные положительные реакции, пусть и на крайне инфантильном уровне. Мэтью мог отвлечься на музыкальные звуки, однако его внимание скоро рассеивалось. Стремление вызвать и направить эти реакции в русло музыкального взаимодействия сулило мне настоящее испытание. Для этого нужно было долго удерживать внимание мальчика, чтобы мотивировать его и развить способность сосредоточиваться.
Мэтью оказался из тех детей, кто сильно зависит от своего внутреннего мира. Он едва участвовал в жизни семьи и почти не интересовался окружающим, за исключением жизненно необходимых вещей.
На следующих занятиях Мэтью стал чаще подходить и чаще пользоваться голосом. Что у него хороший слух, выяснилось, когда он стал озвучивать свои реакции в той же тональности, в какой я играла на гитаре или же на глокеншпиле-сопрано. Перед заключительным занятием этого блока, когда мы с Мэтью встречались наедине, Хелен заметила, что эта неделя не удалась. Без видимых причин Мэтью перешел все границы, и мать заключила, что белая полоса (длительностью три месяца) сменилась черной.
Во время десятого занятия мальчик был неугомонным. Часто хихикал, что, скорее, мешало коммуникации, чем улучшало ее. Больше всего его привлекал глокеншпиль. Он постоянно подходил ко мне – посмотреть и послушать, как я играю. Один раз он даже взял две небольшие палочки и положил их поперек пластин глокеншпиля. К концу музыкальной фразы мы с ним смогли установить зрительный контакт, и это был огромный шаг вперед. Мальчик частенько прыгал на своей кровати, но не подолгу, лихорадочно переходя к другим занятиям. Особенно сильно Мэтью отреагировал в конце занятия, когда мы готовились расстаться, и во время самого прощания. Я играла на бонгосах, стоящих на подставке, аккомпанируя фразе «Пора говорить: „До свидания!"» Тут Мэтью, который стоял и слушал, подошел к тарелке, коснулся ее, затем вскарабкался на низкий столик, где в ящике лежали небольшие инструменты. Снова слез вниз и крикнул. Подпрыгнул и потянулся, чтобы схватить микрофон, который я успела спасти.
Мэтью был возбужден, подбежал к окну и вскарабкался на подоконник. Я приблизилась к нему, играя на глокеншпиле.
Мальчик затих и быстро взглянул на меня. Снова закричал, я опустила его на пол и перенесла к гитаре, лежавшей в открытом футляре. Тронула струны. Мэтью противился, чтобы его держали, и был отпущен. Постепенно он успокаивался, как бывало, когда он слушал, решая, присоединиться ко мне или нет. Один раз вздохнул; затем я услышала несколько смешков. Я предложила закрыть футляр вместе. Еще один вскрик. Мальчик сел напротив меня, пока я закрывала замки. Вдруг забеспокоился, потянул футляр к себе и стал двигать его, толкая, по полу. Ему не понравилось, что я снимаю тарелку с подставки, и он настоял, чтобы я поместила ее обратно на подставку, пытаясь сделать это сам. Я пропела несколько раз прощальные слова, но мне пришлось проявить твердость, объясняя, что занятие закончилось.
