Мэтью был возбужден, подбежал к окну и вскарабкался на подоконник. Я приблизилась к нему, играя на глокеншпиле.
Мальчик затих и быстро взглянул на меня. Снова закричал, я опустила его на пол и перенесла к гитаре, лежавшей в открытом футляре. Тронула струны. Мэтью противился, чтобы его держали, и был отпущен. Постепенно он успокаивался, как бывало, когда он слушал, решая, присоединиться ко мне или нет. Один раз вздохнул; затем я услышала несколько смешков. Я предложила закрыть футляр вместе. Еще один вскрик. Мальчик сел напротив меня, пока я закрывала замки. Вдруг забеспокоился, потянул футляр к себе и стал двигать его, толкая, по полу. Ему не понравилось, что я снимаю тарелку с подставки, и он настоял, чтобы я поместила ее обратно на подставку, пытаясь сделать это сам. Я пропела несколько раз прощальные слова, но мне пришлось проявить твердость, объясняя, что занятие закончилось.
Примерно в этот период Хелен сообщила нам, что беременна и что срок родов подойдет в июле 1987 года. Второй блок занятий, подразумевающих участие и матери, начался в январе. Когда, после рождественских праздников мы встретились вновь, Мэтью принял нас как нечто само собой разумеющееся. Он пребывал в миролюбивом настроении.
Я предложила Хелен присоединиться к нам, если она почувствует себя достаточно комфортно, чтобы это сделать, или же по моей просьбе. Мои методы работы с Мэтью остались прежними, то есть, по возможности, мне не следовало быть навязчивой и авторитарной.
Я начала занятие, как обычно: открыла футляр с гитарой, стала перебирать струны и петь имя мальчика, а Хелен молча сидела на полу возле меня. Мэтью тут же отвлекся на тарелку, стоявшую на подставке, но, поскольку я продолжала петь и играть, делая паузы, чтобы он мог отреагировать, если захочет, он вернулся к гитаре и принялся наблюдать. Затем ушел к своей кровати. Я последовала за ним с гитарой и предложила сказать вместе маме: «Привет!» Мэтью перебирал струны, а я поприветствовала Хелен, после чего мальчик стал прыгать на постели. Хелен пропела свой ответ и потянулась к сыну. Мэтью и ухом не повел, продолжая скакать спиной к нам, восторженно визжа. Тут Хелен по своей инициативе спела его имя. В ее голосе слышалась грусть. Хелен снова потянулась, чтобы заставить мальчика повернуться к нам лицом, но он развернулся быстрее, чем мать его коснулась. И опять Мэтью затренькал на гитаре, я же предложила дать поиграть маме. Она заиграла, и Мэтью остановился, чтобы посмотреть и послушать. Потом он собрался было сбежать, но мать не останавливала игру, и он подошел ближе так, что она смогла обнять его одной рукой и усадить к себе на колени. Мальчик не сопротивлялся, и на какое-то время образовался союз: они играли на гитаре по очереди, а я ее держала.
Еще одна ниточка общения ненадолго связала их, когда Мэтью сидел на низком столике, а Хелен играла на глокеншпиле. Мальчик соскользнул на пол, наклоняясь в сторону звуков. Мать прекратила играть, Мэтью коротко вздохнул и приблизил свое лицо к маминому, да так, что они почти соприкасались. Хелен посадила его к себе на колени. Мальчик не выказал неудовольствия, когда мать вложила ему в руку палочку, крепко держа его за кисть и показывая, как играть на глокеншпиле. Сыграв так стремительное глиссандо на всех пластинах инструмента, она отпустила сына, и он закончил краткой музыкальной фразой, после чего сбежал, крепко зажав в кулаке палочку.
Вскоре после этого я сыграла «Rock-a-bye ВаЬу».[49] Мэтью пошел было к окну, но после первой фразы остановился, слушая, вернулся и сел на пол около меня. Я остановилась, а Хелен продолжала петь. Она напомнила сыну, что, когда он был совсем маленьким, эта песенка сопровождала его сон. Затем она сыграла первую строчку на глокеншпиле, и мы с ней промурлыкали песенку до конца. Несколько минут спустя Мэтью спел нечто очень похожее на первую строчку. Хотя объем его внимания был невелик, музыку он осознавал.
Прошло еще какое-то время, и Хелен показала Мэтью, держа его руку и касаясь палочкой тарелки, как на ней играть. Как и в случае с глокеншпилем, мальчик смог благодаря направляющему усилию маминой руки отбить более длинную серию ударов. Когда подошло время прощаться, мама с сыном вместе играли на гитаре, хотя здесь Хелен, вероятно, была слишком навязчива. Мальчик уже не нуждался в помощи. Он ясно дал это понять, захотев встать и уйти, похлопав при этом рукой по тарелке, как уже бывало раньше.
Мои размышления по поводу этого первого занятия в составе «трио» касались согласования разных подходов – терапевта и матери: терапевт объективнее оценивает происходящее, а мать, с ее четырехлетним опытом эмоциональных переживаний, пытается справиться с трудным ребенком. Хелен вела себя более директивно, чем это требовалось. Иногда это шло на пользу, однако указания должны чередоваться с передышками, когда Мэтью мог бы отойти и быть свободным, если чувствовал такую потребность. Я работала с ним достаточно долго, чтобы понять, что у него есть потребность в музыкальном общении, он вернется к музыке, была бы мотивация. Но мне также пришлось взглянуть на проблему и с точки зрения Хелен. Она ждала еще одного малыша и, хотя младший брат Мэтью (Ричард) был здоров и смышлен, тревожилась за своего будущего ребенка. Я чувствовала, что эта тревога проецировались на Мэтью, обнаруживаясь в желании, чтобы он на музыкальных занятиях делал успехи, и в больших надеждах на его развитие. Хелен также выражала неуверенность при импровизациях в спонтанной и свободной манере, особенно на мелодических инструментах. Хелен легче справлялась с инструментами, задающими ритм, например барабанами, тарелкой, бубном. Она начала понимать, насколько сковывающим и формальным было ее музыкальное образование.
В процессе занятий становилось очевидно, что моя цель—вовлечь Мэтью в совместное музицирование—долгосрочная. Огорчение, посещавщее как меня, так и Хелен, было вызвано теми прекрасными и ускользающими моментами, когда мальчик показывал, на что он способен, однако нам следовало идти с его скоростью. Мэтью привык манипулировать людьми. Ему нравилось, чтобы мы шли за ним и возвращали его в игровое пространство, когда он вдруг решал уйти в другой конец комнаты. Это давало ему возможность еще больше сопротивляться нам. Если же мы игнорировали его и импровизировали вдвоем, он возвращался. Постепенно Хелен набиралась уверенности и смелости придумывать свои собственные мотивы на мелодических инструментах, а не выбирать из уже известных ей детских песенок.
Структура занятий была всегда одна и та же, несмотря на то, что спектр импровизаций и набор инструментов менялся в зависимости от настроения Мэтью и от его готовности к соучастию.
Звуки, которые он издавал, уже приобрели более определенную высоту и гармонию. В импровизациях он всегда позитивнее откликался на минорный лад, особенно на ре-минор. И общаться с ним было легче голосом, чем при посредничестве инструментов. Возможно, голос как средство коммуникации не выглядел столь угрожающим, как игра на инструментах, являвшихся не частью самого Мэтью, а частью внешнего мира, взаимодействовать с которым было куда как труднее.
Срок беременности Хелен увеличивался, а взаимоотношения сына и матери менялись. Мальчик стал активнее физически, любил лазать по маме и лежать поперек нее. В то же самое время, для того чтобы Хелен сильно не напрягалась, стремясь держать его или направлять его действия, я предписала ей избегать зрительного контакта с сыном и не удерживать его, если только он сам не подойдет. Эмоционально маме было трудно так поступать. Она тревожилась и быстрее уставала физически. Я начала вмешиваться, чаще затевая с ним возню. Мэтью нравилось, чтобы ему пели, кружили его и подбрасывали одновременно. Он позволил мне возиться с ним, но ему пришлось осознать, что я не шучу, если прошу передышку и перехожу к более спокойным занятиям.
Ближе к концу одного из заключительных занятий проекта Мэтью подвел мать к двери, желая, чтобы его кружили и танцевали с ним. Я недолго аккомпанировала им, потом присоединилась и взяла мальчика за руку. Он отреагировал так: отпустил мамину руку и ухватился за мою свободную. Я соединила их ладони, и наша троица запела и пустилась в пляс по кругу, сначала в одну сторону, потом в другую. Все мы наслаждались танцем. После Хелен выразила удивление тем, что Мэтью согласился. Обычно он всегда держал обе руки человека, с которым танцевал или ходил, а здесь впервые мальчик встал звеном в круг.
Проект-исследование завершился в июне. И Хелен, и Саймон хотели, чтобы терапевтические занятия с Мэтью продолжались в сентябре, после каникул. В июле родился еще один малыш, Эдвард. Он во многом походил на Мэтью. У них с Мэтью было много сходных черт характера, которых не было у Ричарда, среднего сына. Меня заинтересовал комментарий Хелен, высказанный в сентябре, когда мы продолжили нашу работу. Хелен сказала, что, наблюдая за развитием Эдварда, она чувствует, что Мэтью уже родился с аутизмом. Она не верила, что аутизм Мэтью связан с болезнью. С рождением Эдварда ее тревоги рассеялись. Хелен уже спокойнее и свободнее общалась с Мэтью, и на занятиях мы много импровизировали (на инструментах и голосом). Хелен осознала, что временами вела себя слишком авторитарно и что, если Мэтью переставал воспринимать происходящее, мы могли предоставить его самому себе, продолжая петь и играть дуэтом до тех пор, пока он не надумает присоединиться. Она уже увереннее позволяла сыну распоряжаться временем и пространством, а это один из главных принципов терапии. Мэтью то издавал голосовые звуки, то (даже если находился далеко от нас) вслушивался. Он действительно использовал данное ему время и пространство.
