Осталось позади закошенное отцом поле, и сам он совершает свой последний путь.
И в памяти, словно в зеркале, отражается жизнь отца. Та, что прошла на глазах у Аннеле. Неотвязно мысли возвращаются к ней — она слышит шаги отца, его голос, любимые присловья, добрые наставления, смех. Его чудесные песни, которые пел он давным-давно. Тогда — как ей сейчас кажется, — когда не знала она ничего на свете, кроме Авотских гор. Издали было слышно, как поет он, возвращаясь с поля, легкими были его шаги, будто не чувствовал он никакой усталости. И улыбнулась про себя, вспомнив, что однажды подумала: отец так делает для нее, чтоб ей весело было — словно играючи подхватывал на плечи копну вымолоченной соломы, величиной с воз, и чуть не бегом взносил ее по крутой лесенке под стреху хлева. Так нравилось ей смотреть, как под золотистой ношей мелькали босые отцовы ноги. Весь вымолот изо дня в день убирал он сам.
Труженик.
Это поняла она сегодня из прощальных слов дяди Ансиса. Дядя умеет прощальные речи говорить. Когда он говорит, слышно даже, как падающие листья касаются земли, и все утирают глаза, но нынче утром он так ничего и не сумел сказать. Только и можно было понять: труженик, а как скажет, сразу и сам начинает всхлипывать, остальные и подавно не могли сдержать слезы. Потом все затихнут и постоят, не проронив ни звука, ни слова.
За их колымагой едут дядя Ансис и Добелниек. Они заняты разговором. Добелниек то в одну, то в другую сторону кнутом указывает. О полях, о хуторах говорят, мимо которых едут, о людях, о жизни. А когда то один, то другой повернется или поднимет руку, как ножом полоснет по сердцу: словно какое-то движение, жест отца не умерли вместе с ним, а продолжают жить в руках, жестах, движениях братьев. И так это странно, что ей даже кажется — присвоили отцовы братья то, что им не принадлежит. И то, как говорят они, оглядываясь окрест, возвращает Аннеле в тот день, когда переселялись они в Новый дом. Какой чудесной казалась ей сейчас та поездка, какой заманчивой дорога! И отец вот так же поглядит раз-другой вдаль, повернется и рассказывает, чьи хутора стоят вдоль дороги, какие люди живут в них. И это никогда не повторится — никогда?
Должно быть, все это был только сон.
Похоронные дороги остановились, за ними вся вереница. Что-то случилось? Никто не спрашивает, никто и не отвечает. Все торжественно ждут.
Чья-то телега проехала мимо и тоже остановилась. В ней сидит Микелис Гелзис и Аука, а между ними лежит большой деревянный крест. Сделан он из ствола огромного можжевелового дерева; разыскал его в лесу еще отец и берег, как драгоценность. Сейчас из него вырезали крест. Работа их задержала, и нагнали они похоронную процессию возле кладбищенской горки.
Да, завершился неблизкий путь, и вот похоронные дроги стоят возле кладбищенской горки. По старинному обычаю, совершающий свой последний путь по земле должен остановиться и ждать, пока не позовет его звон колокола.
И вот он донесся с церковной колокольни. Застрял в вершинах сосен, и вот уже, будто перепрыгивая сразу через четыре ступени, понесся к похоронным дрогам.
Бимм-бомм! Бимм-бомм!
Спи спокойно! Спи спокойно!
Лошади зафыркали, зашевелились, запрядали ушами. Тяжело потащились в гору. Недаром гласит предание: чем ближе к погосту, тем тяжелее дышат лошади, потому что духи спускаются к подножию кладбищенской горки за новым пришельцем и, словно тучи, облепляют похоронные дроги, лошадей, гроб.
Вот оно, предание, ожило, совсем близко, рукой дотронуться можно. Но кажется Аннеле, что и она рук поднять не может, отяжелели от прильнувших к ней душ.
Сыновья старого Авота все рослые. На четырех плечах поднимается гроб и всходит вверх по узкой тропинке. Аннеле хочет дотронуться до людей, до креста, до земли — неужели все это явь? Не сон?
Отчего кладбищенская дорога такая разбитая?
Раньше тоже так было?
И давно?
Откуда на ней столько камней?
Большие и маленькие.
Сколько больших и сколько маленьких?
Так цепляются ее мысли за каждую малость, словно убегая от того, что не в силах больше нести в себе сердце.
Откуда-то издалека доносятся разговоры, пение, гулкие удары комьев земли, падающей на деревянный гроб, а кто-то совсем рядом, за спиной, шепчет: «Младшая-то и не плачет вовсе». Сестра и брат приносят венки, которыми была украшена повозка, кладут на холмик свежей земли. И все четверо падают на колени.
Только Авот и Лаукмалис, да кое-кто из материной родни приехали в осиротелый дом. Но слушать их разговоры Аннеле не может. Она выходит из избы и идет по новине.
Солнце уже коснулось вершин деревьев. Багровое. Полыхает огнем.
Лучи его скользят по непаханной земле. Похоже, бежит кто-то и расставляет огненные снопы света. Так было и в то утро, когда отец умирал. Только тогда от этих снопов загорелся день, а теперь они гаснут. Но чудится, что между восходом того дня и закатом нынешнего есть какая-то неуловимая, ускользающая связь. Словно бы за это время, между двумя пылающими светилами, стала она старше. И видит все по-другому. Или просто все изменилось? Должно быть, так. Каждый миг несет в себе что-то новое, каждый миг воспринимается иначе. Это и есть жизнь?
Оцепенение, в которое впала она на кладбище, прошло. Жалость и боль остались, но родилось нечто светлое, огромное. Как и в день смерти отца, когда стояла она в риге возле его остывшего тела.
Отец не исчез. Он в каком-то неведомом чудесном мире.
И пребудет там вечно.
Отпылала нетронутая земля, отпылали вершины дальнего леса и две раскидистые липы, что стоят у горизонта возле незнакомого хутора.
Тихо, тихо.
ЗИМА
Нынешней весной жилую избу достроить не успели. А после не спорилось дело. Недоставало не только одного работника, недоставало и его сноровки, его советов. Временный домишко превратили в клеть; в избе, что стояла напротив, где жили летом и где умер отец, не было печи; и с приходом зимы все поселились на хозяйской половине, пригодной для жилья, — здесь была плита с очагом, тепло и сухо. В углу, за большой печью, разместились Ауки. Широкую кровать, на которой Аннеле спала вместе с матерью, поставили в светлом углу, возле окна, у другой стены стояла длинная батрацкая лавка, на которой ночевал Микелис, когда наезжал из Лаукмалей. Случалось это все реже и реже, посылали его больше почета ради, чтоб Аука, мол, совсем не разленился. Впрочем, у того и вправду не ладилось, когда не было за кем идти следом.
Микелис тоже не очень-то годился в зачинщики. Сам в этом признался: «Куда мне с моей хворобой! Какие горы сверну? Был бы еще Кришьянис!»
Крохотный стол у окна. За ним Аннеле учила уроки, заткнув пальцами уши, — в углу; где разместились Ауки, беспрерывно ревело, храпело. Глянула мать, пожала плечами: «Шум этот, что ли, мешает? А что б ты поутру делала, когда сама Аукениха носом ребят в книжку тычет? Вот где реву, вот где слез! Словно из ведра льются!»
С какой радостью поделилась бы Аннеле с другими тем, что знает сама. Каждый бы день приносила что-нибудь новое, словно гостинец праздничный. Но кому об этом расскажешь? Маме? Выслушает она, иной раз улыбнется: «Да, да, мне бы вот в свое время по школам столько ходить! А нынче и в голову ничего не лезет».
С отцом бы они вместе учились. Он не сказал бы, что в голову ничего не лезет.
А вот Кристапу надо учиться. Вот-вот в школу пойдет, а идти туда, ничего загодя не зная, все одно, что поутру на пастбище без хлеба. Вот и бьется с ним Аннеле, а тот колючки выставляет, ровно ежик, — не тронь меня, и все тут.
— Дурья башка! Ничего в него не вобьешь! — сокрушается Аукениха.
— Вобьешь! — не отступает Аннеле.
Жужжит прялка. Кристап нянчит маленького Марциса. Треплет его, тискает, так что малыш ревмя ревет. Аукениха рывком останавливает прялку — даже нитка рвется, и Кристапу достается хороший тычок. «Не дразни ребенка, дай его сюда».
— Подойди ко мне, Кристап, я тебе что-то покажу.
Кристап скулит, на мать поглядывает.
— Можно?
— А толку-то что? — Мать безнадежно машет рукой.
— Увидите, толк будет, — заверяет Аннеле.
Кристап останавливается возле девочки. Произносит задиристо:
— Ну что? Что ты мне покажешь?
— Погляди сюда хорошенько. Я покажу тебе, что земля круглая и вертится вокруг своей оси.
Аннеле считает, что если это поймет Кристапинь, то уже много знать будет.
— Сказки все это!
— В это и я не верю, — откликается Аукениха.
Но тут вступается мать Аннеле:
— Как же не веришь, если в школе учат?
Хочет она помочь Аннеле.
— Школа-то школой, а как же так: то не вертелась, а то вдруг вертится! — упрямится Аукениха.
— Она всегда вертелась! — с убежденностью молодого ученого произносит Аннеле. Но тут же вспоминает, что в первый раз тоже этому не поверила. И не поняла, пока ей как следует не объяснили. И продолжает с горячностью:
