Верно, другая давно, столь сильной зажженная страстью,
Уж погубила бы все, что доступ к любви преграждает.
Чем я слабее других? Решилась бы я через пламя
И меж мечами пройти: но пламя ни в чем не поможет
И не помогут мечи, – один только волос отцовский.
Золота он драгоценнее мне. Блаженной бы сделал
Волос пурпурный меня, смогла б я желанья исполнить».
Так говорила она, и, забот многочисленных мамка,
Ночь подошла между тем, и тьма увеличила смелость.
Час был первого сна, когда утомленное за день
Тело вкушает покой. Безмолвная в спальню отцову
Входит. Дочь у отца похищает – о страшное дело! —
Волос его роковой; совершив нечестивую кражу,
С дерзкой добычей своей проникает в ворота и вскоре
В самую гущу врагов, – так верила сильно в заслугу! —
Входит, достигла царя и ему, устрашенному, молвит:
«Грех мне внушила любовь, я – Нисова дочь и царевна
Скилла; тебе предаю я своих и отцовских пенатов.
Я ничего не прошу, – тебя лишь. Любовным залогом
Волос пурпурный прими и поверь, что вручаю не волос,
Голову также отца моего!» И рукою преступной
Дар протянула. Минос от дарящей руки отшатнулся
И отвечал ей, смущен совершенным неслыханным делом:
«Боги да сгонят тебя, о бесчестие нашего века,
С круга земного, тебя пусть суша и море отвергнут!
Я же, клянусь, не стерплю, чтоб Крит, колыбель Громовержца
И достоянье мое, – стал такого чудовища домом», —
И покоренным врагам – ибо истинный был справедливец, —
Мира условия дав, кораблям велел он причалы
Снять и наполнить суда, обитые медью, гребцами.
Скилла, едва увидав, что суда уже в море выводят
И что Минос отказал в награде ее преступленью,
Вдруг, умолять перестав, предалась неистово гневу,
Руки вперед, растрепав себе волосы, в бешенстве взвыла:
«Мчишься куда, на брегу оставляя виновницу блага,
Ты, и родимой земле, и родителю мной предпочтенный?
Мчишься, жестокий, куда, чья победа – мое преступленье,
Но и заслуга моя? Тебя мой подарок не тронул
И не смягчила любовь, не смягчило и то, что надежды
Все мои были в тебе? О, куда обратиться мне, сирой?
В край ли родной? Он плененный лежит, но представь, что он волен, —
Из-за измены моей он мне недоступен. К отцу ли?
Мною он предан тебе. Ненавидят меня по заслугам:
Страшен соседям пример. Я от мира всего отказалась
Только затем, чтобы Крит мне один оставался открытым.
Неблагодарный, туда коль не пустишь меня и покинешь,
Мать не Европа тебе, но Сиртов негостеприимных,
Тигров армянских ты сын иль движимой Австром Харибды,
Ты не Юпитера плод, не пленилась обличием бычьим
Мать твоя. Этот рассказ про род ваш ложью подсказан.
Был настоящим быком, никакой не любившим девицы,
Тот, породивший тебя. Совершай же свое наказанье,
Нис, мой отец! Вы, изменой моей посрамленные стены,
Ныне ликуйте! Клянусь: погибели я заслужила.
Пусть из тех кто-нибудь, кто мною был предан безбожно,
Сгубит меня: ты сам победил преступленьем, тебе ли
Ныне преступницу гнать? Мое пред отцом и отчизной
Зло да воздастся тебе! Быть супругой твоею достойна
Та, что, тебе изменив и быка обманувши подделкой,
Двух в одном родила! Но мои достигают ли речи
Слуха, увы, твоего? Иль ветры, быть может, уносят
Звук лишь пустой, как суда твои по морю, неблагодарный?
Не удивительно, нет, что тебе предпочла Пасифая
Мужа-быка: у тебя свирепости более было.
Горе мне! Надо спешить: разъяты ударами весел,
Воды шумят, а со мной и земля моя – ах! – отступает.
Но не успеешь ни в чем, о заслуги мои позабывший!
Вслед за тобою помчусь, руками корму обнимая.
В дали морей повлекусь!» – сказала – и кинулась в воду.
За кораблем поплыла, ей страстью приданы силы.
Долго на кносской корме ненавистною спутницей виснет.
То лишь увидел отец, – на воздухе он уж держался,
Только что преображен в орла желтокрылого, – тотчас
К ней полетел – растерзать повисшую загнутым клювом.
В страхе она выпускает корму; но чувствует: легкий
Держит ее ветерок, чтоб поверхности вод не коснулась.
Были то перья; она превратилась в пернатую, зваться
Киридой стала: ей дал тот остриженный волос прозванье.
Сотню быков заколол по обету Юпитеру в жертву
Славный Минос, лишь достиг с кораблями земли куретидов,
Свой разукрасил дворец, побед развесил трофеи.
Рода позор между тем возрастал. Пасифаи измену
Гнусную всем раскрывал двуединого образ урода.
Принял решенье Минос свой стыд удалить из покоев
И поместить в многосложном дому, в безвыходном зданье.
Дедал, талантом своим в строительном славен искусстве,
Зданье воздвиг; перепутал значки и глаза в заблужденье
Ввел кривизною его, закоулками всяких проходов.
Так по фригийским полям Меандр ясноводный, играя,
Льется, неверный поток и вперед и назад устремляет;
В беге встречая своем супротивно бегущие волны,
То он к истокам своим, то к открытому морю стремится
Непостоянной волной: так Дедал в смущение вводит
Сетью путей без числа; он сам возвратиться обратно
К выходу вряд ли бы мог: столь было запутано зданье!
После того как туда полубык-полуюноша заперт
Был, и два раза уже напитался актейскою кровью,
В третий же был усмирен, через новое девятилетье.
С помощью девы та дверь, никому не отверстая дважды,
Снова была найдена показаньем распущенной нити;
И не замедлил Эгид: Миноиду похитив, направил
К Дии свои паруса, где спутницу-деву, жестокий,
Бросил на бреге, но к ней, покинутой, слезно молящей,
Вакх снизошел и обнял ее, чтобы вечные веки
Славилась в небе она, он снял с чела ее венчик
И до созвездий метнул; полетел он воздушным пространством,
И на лету в пламена обращались его самоцветы.
Остановились в выси, сохраняя венца очертанье,
Близ Геркулеса со змеем в руке и с согбенным коленом.
Дедал, наскучив меж тем изгнанием долгим на Крите,
Страстно влекомый назад любовью к родимым пределам,
Замкнутый морем, сказал: «Пусть земли и воды преградой
Встали, зато небеса – свободны, по ним понесемся!
Всем пусть владеет Минос, но воздухом он не владеет!»
Молвил – и всею душой предался незнакомому делу.
Новое нечто творит, подбирает он перья рядами,
С малых начав, чтоб за каждым пером шло другое, длиннее, —
Будто неровно росли: все меньше и меньше длиною, —
Рядом подобным стоят стволы деревенской цевницы;
Ниткой средину у них, основания воском скрепляет.
Перья друг с другом связав, кривизны незаметной им придал
Так, чтобы были они как у птицы. Присутствовал рядом
Мальчик Икар; он не знал, что касается гибели верной, —
То, улыбаясь лицом, относимые веющим ветром
Перья рукою хватал; то пальцем большим размягчал он
Желтого воска куски, ребячьей мешая забавой
Дивному делу отца. Когда ж до конца довершили
Дедала руки свой труд, привесил к крылам их создатель
Тело свое, и его удержал волновавшийся воздух.
Дедал и сына учил: «Полетишь серединой пространства!
Будь мне послушен, Икар: коль ниже ты путь свой направишь,
Крылья вода отягчит; коль выше – огонь обожжет их.
Посередине лети! Запрещаю тебе на Боота
Или Гелику смотреть и на вынутый меч Ориона.
Следуй за мною в пути». Его он летать обучает,
Тут же к юным плечам незнакомые крылья приладив.
Между советов и дел у отца увлажнялись ланиты,
Руки дрожали; старик осыпал поцелуями сына.
Их повторить уж отцу не пришлось! На крыльях поднявшись,
Он впереди полетел и боится за спутника, словно
Птица, что малых птенцов из гнезда выпускает на волю.
Следовать сыну велит, наставляет в опасном искусстве,
Крыльями машет и сам и на крылья сыновние смотрит.
Каждый, увидевший их, рыбак ли с дрожащей удою,
Или с дубиной пастух, иль пахарь, на плуг приналегший, —
Все столбенели и их, проносящихся вольно по небу,
За неземных принимали богов. По левую руку
Самос Юнонин уже, и Делос остался, и Парос;
Справа остался Лебинт и обильная медом Калимна.
Начал тут отрок Икар веселиться отважным полетом,
От вожака отлетел; стремлением к небу влекомый,
Выше все правит свой путь. Соседство палящего Солнца
Крыльев скрепление – воск благовонный – огнем размягчило;
Воск, растопившись, потек; и голыми машет руками
Юноша, крыльев лишен, не может захватывать воздух.
Приняты были уста, что отца призывали на помощь,
Морем лазурным, с тех пор от него получившим названье.
В горе отец – уже не отец! – Повторяет: «Икар мой!
Где ты, Икар? – говорит, – в каком я найду тебя крае?»
Все повторял он: «Икар!» – но перья увидел на водах;
Проклял искусство свое, погребенью сыновнее тело
Предал, и оный предел сохранил погребенного имя.
Но увидала тогда, как несчастного сына останки
Скорбный хоронит отец, куропатка-болтунья в болоте
Крыльями бить начала, выражая кудахтаньем радость, —
