Два старика: тут они съединились в юности браком.
В хижине той же вдвоем и состарились. Легкою стала
Бедность смиренная им, и сносили ее безмятежно.
Было б напрасно искать в том доме господ и прислугу,
Все-то хозяйство – в двоих; все сами: прикажут – исполнят.
Лишь подошли божества под кров неприметных пенатов,
Только успели главой под притолкой низкой склониться,
Старец придвинул скамью, отдохнуть предлагая пришельцам.
Грубую ткань на нее поспешила накинуть Бавкида.
Теплую тотчас золу в очаге отгребла и вечерний
Вновь оживила огонь, листвы ему с сохлой корою
В пищу дала и вздувать его старческим стала дыханьем.
Связки из прутьев она и сухие сучки собирает
С кровли, ломает в куски, – котелочек поставила медный.
Вот с овощей, стариком в огороде собранных влажном,
Листья счищает ножом; супруг же двузубою вилой
Спинку свиньи достает, что коптилась, подвешена к балке.
Долго ее берегли, – от нее отрезает кусочек
Тонкий; отрезав, его в закипевшей воде размягчает.
Длинное время меж тем коротают они в разговорах, —
Времени и не видать. Находилась кленовая шайка
В хижине их, на гвозде за кривую подвешена ручку.
Теплой водой наполняют ее, утомленные ноги
В ней отдохнут. Посредине – кровать, у нее ивяные
Рама и ножки, на ней – камышовое мягкое ложе.
Тканью покрыла его, которую разве лишь в праздник
Им приводилось стелить, но была и стара, и потерта
Ткань, – не могла бы она ивяной погнушаться кроватью.
И возлегли божества. Подоткнувшись, дрожащая, ставит
Столик старуха, но он покороче на третью был ногу.
Выравнял их черепок. Лишь быть перестал он покатым —
Ровную доску его они свежею мятой натерли.
Ставят плоды, двух разных цветов, непорочной Минервы,
Осенью сорванный терн, заготовленный в винном отстое,
Редьку, индивий-салат, молоко, загустевшее в творог,
Яйца, легко на нежарком огне испеченные, ставят.
В утвари глиняной всё. После этого ставят узорный,
Тоже из глины, кратер и простые из бука резного
Чаши, которых нутро желтоватым промазано воском.
Тотчас за этим очаг предлагает горячие блюда.
Вскоре приносят еще, хоть не больно-то старые, вина;
Их отодвинув, дают местечко второй перемене.
Тут и орехи, и пальм сушеные ягоды, смоквы,
Сливы, – немало плодов благовонных в разлатых корзинах,
И золотой виноград, на багряных оборванный лозах.
Свежий сотовый мед посередке; над всем же – радушье
Лиц, и к приему гостей не худая, не бедная воля.
А между тем, что ни раз, опоро́жненный вновь сам собою, —
Видят, – наполнен кратер, вино подливается кем-то!
Диву дивятся они, устрашились и, руки подъемля,
Стали молитву творить Филемон оробелый с Бавкидой.
Молят простить их за стол, за убогое пира убранство.
Гусь был в хозяйстве один, поместья их малого сторож, —
Гостеприимным богам принести его в жертву решили.
Резов крылом, он уже притомил отягченных летами, —
Все ускользает от них; наконец случилось, что к самым
Он подбегает богам. Те птицу убить запретили.
«Боги мы оба. Пускай упадет на безбожных соседей
Кара, – сказали они, – но даруется, в бедствии этом,
Быть невредимыми вам; свое лишь покиньте жилище.
Следом за нами теперь отправляйтесь. На горные кручи
Вместе идите». Они повинуются, с помощью палок
Силятся оба ступать, подымаясь по длинному склону.
Были они от вершины горы в расстоянье полета
Пущенной с лука стрелы, назад обернулись и видят:
Все затопила вода, один выдается их домик.
И, меж тем как дивятся они и скорбят о соседях,
Ветхая хижина их, для двоих тесноватая даже,
Вдруг превращается в храм; на месте подпорок – колонны,
Золотом крыша блестит, земля одевается в мрамор,
Двери резные висят, золоченым становится зданье.
Ласковой речью тогда говорит им потомок Сатурна:
«Праведный, молви, старик и достойная мужа супруга,
Молви, чего вы желали б?» – и так, перемолвясь с Бавкидой,
Общее их пожеланье открыл Филемон Всемогущим:
«Вашими быть мы жрецами хотим, при святилищах ваших
Службу нести, и, поскольку ведем мы в согласии годы,
Час пусть один унесет нас обоих, чтоб мне не увидеть,
Как сожигают жену, и не быть похороненным ею».
Их пожеланья сбылись: оставались стражами храма
Жизнь остальную свою. Отягченные годами, как-то
Став у святых ступеней, вспоминать они стали событья.
Вдруг увидал Филемон: одевается в зелень Бавкида;
Видит Бавкида: старик Филемон одевается в зелень.
Похолодевшие их увенчались вершинами лица.
Тихо успели они обменяться приветом. «Прощай же,
Муж мой!» – «Прощай, о жена!» – так вместе сказали, и cразу
Рот им покрыла листва. И теперь обитатель Тианы
Два вам покажет ствола, от единого корня возросших.
Это не вздорный рассказ, веденный не с целью обмана,
От стариков я слыхал, да и сам я висящие видел
Там на деревьях венки; сам свежих принес и промолвил:
«Праведных боги хранят: почитающий – сам почитаем».
Кончина Геракла
Больше обычного вздут был поток непогодою зимней,
В водоворотах был весь, прервалась по нему переправа.
Неустрашим за себя, за супругу Геракл опасался.
Тут подошел к нему Несс – и могучий, и знающий броды.
«Пусть, доверившись мне, – говорит, – на брег супротивный
Ступит она, о Алкид! Ты же – сильный – вплавь переправься».
Бледную, перед рекой и кентавром дрожавшую в страхе,
Взял калидонку герой-аониец и передал Нессу.
Сам же, – как был, отягчен колчаном и шкурою львиной, —
Палицу, также и лук, на берег другой перекинул, —
«Раз уж пустился я вплавь, – одолею течение!» – молвил.
Смело поплыл; где тише места на реке, и не спросит!
Даже не хочет, плывя, забирать по теченью потока.
Только он брега достиг и лук переброшенный поднял,
Как услыхал вдруг голос жены и увидел, что с ношей
Хочет кентавр ускользнуть. «На ноги надеясь напрасно,
Мчишься ты, дерзкий, куда? – воскликнул он. – Несс двоевидный,
Слушай, тебе говорю, – себе не присваивай наше!
Если ты вовсе ко мне не питаешь почтенья, припомнить
Мог бы отца колесо и любви избегать запрещенной.
Но от меня не уйдешь, хоть на конскую мощь положился.
Раной настигну тебя, не ногами!» Последнее слово
Действием он подтвердил: пронзил убегавшего спину
Острой вдогонку стрелой, – и конец ее вышел из груди.
Только он вырвал стрелу, как кровь из обоих отверстий
Хлынула, с ядом смесясь смертоносным желчи лернейской.
Несс же ту кровь подобрал: «Нет, я не умру неотмщенным!» —
Проговорил про себя и залитую кровью одежду
Отдал добыче своей, – как любовного приворот чувства.
Времени много прошло, и великого слава Геракла
Землю наполнила всю и насытила мачехи злобу.
Помня обет, Эхалию взяв, победитель собрался
Жертвы Кенейскому жечь Юпитеру. Вскоре донесся
Слух, Деянира, к тебе – молва говорливая рада
К истине ложь примешать и от собственной лжи вырастает, —
Слышит и верит жена, что Амфитрионида пленила
Дева Иола вдали. Потрясенная новой изменой,
Плакать сперва начала; растопила несчастная муку
Горькой слезой; но потом, – «Зачем я, однако, – сказала, —
Плачу? Слезы мои лишь усладой сопернице будут.
Скоро прибудет она: мне что-нибудь надо придумать
Спешно, чтоб ложем моим завладеть не успела другая.
Плакать ли мне иль молчать? В Калидон ли вернуться, остаться ль?
Бросить ли дом? Иль противиться, средств иных не имея?
Что, если я, Мелеагр, не забыв, что твоею сестрою
Я рождена, преступленье свершу и соперницы смертью
Всем докажу, какова оскорбленной женщины сила!»
В разные стороны мысль ее мечется! Все же решенье
Принято: мужу послать напоенную Нессовой кровью
Тунику, чтобы вернуть вновь силу любви ослабевшей.
Лихасу дар, неизвестный ему, снести поручает, —
Будущих бедствий залог! Несчастная ласково просит
Мужу его передать. Герой принимает, не зная;
Вот уж он плечи облек тем ядом Лернейской Ехидны.
Первый огонь разведя и с мольбой фимиам воскуряя,
Сам он из чаши вино возливал на мрамор алтарный.
Яд разогрелся и вот, растворившись от жара, широко
В тело Геракла проник и по всем его членам разлился.
Сколько он мог, подавлял привычным мужеством стоны, —
Боль победила его наконец, и алтарь оттолкнул он
И восклицаньями всю оглашает дубравную Эту.
Медлить нельзя: разорвать смертоносную тщится рубаху,
Но, отдираясь сама, отдирает и кожу. Противно
Молвить! То к телу она прилипает – сорвать невозможно! —
Или же мяса клоки обнажает и мощные кости.
Словно железо, когда погрузишь раскаленное в воду,
Кровь у страдальца шипит и вскипает от ярого яда.
Меры страданию нет. Вся грудь пожирается жадным
Пламенем. С тела всего кровяная испарина льется.
Жилы, сгорая, трещат. И, почувствовав, что разъедает