«Упертый какой тип…» — с досадой подумал тогда Саня.
А уж перед отбоем настроение Гуся испортилось окончательно. Когда сержанты выстроили новобранцев на «взлетке» на предмет инспекции чистоты обмундирования, обнаружилось, что рядовой Сомик в казарме отсутствует. Не было Жени ни в курилке, ни в туалете. Старослужащие, особенно сержанты, не на шутку взволновались. Сам же Гусь, вспомнив угрозу майора Глазова, и вовсе покрылся холодным потом.
* * *
В давнюю-давнюю пору уютного домашнего существования мысли о смерти нет-нет, да и толкались осторожненько в сознание Жени Сомика. Случалось, понятное дело, это редко; не чаще, чем, наверное, и у всех остальных людей, не подобравшихся еще к рубежу своего двадцатилетия. И как всем остальным, смерть представлялась Сомику чем-то бесконечно далеким, малопонятным и лично к нему никак не относящимся. Как, к примеру, невидимая невооруженным глазом планета Каллисто или, скажем, какая-нибудь Титания из школьного курса астрономии. Вроде бы существование ее, планеты, неоспоримо, и где-то там, в глубине космического пространства, она, несомненно, есть, и все об этом знают, но кому какое до нее дело в суетливой повседневной реальности?
А когда, в перерывах между сериалами, Сомик попадал на сюжеты теленовостей, в которых репортеры профессионально трагическими голосами рассказывали об очередном случае подросткового самоубийства, он отстраненно и без напряжения прикидывал: это ж каким надо быть ненормальным истериком, чтобы избрать такой способ решения проблем? Ведь прекратить себя — это всяко хуже, чем какие-то там насмешки в классе или какая-нибудь там неразделенная любовь. Тем более что от любой неприятности всегда можно где-нибудь укрыться и переждать, пока все не разрешится само собой. Когда-то Женя был в этом уверен…
До тех пор, пока не угодил в эту чудовищную, нескончаемо и тошнотворно грохочущую действительность, называемую срочной армейской службой… Сначала здесь было просто пугающе ново. Потом — тяжело, конечно, но все равно сносно. А последние три дня… совершенно невыносимо. Сомик никогда и предположить не мог, что существует бездна такого ужаса и что он когда-нибудь в эту бездну безвозвратно провалится. Имя этой бездне было безнадежность. Что бы он ни делал, как бы себя ни вел, как бы ни старался хоть что-то изменить — все было бессмысленно, все влекло за собою только очередные страдания. Он изо всех сил барахтался в черном омуте бездны, но его накрывало все новыми и новыми волнами безысходного мрака — и толкало, и тянуло все ниже и ниже… И не виделось ни вблизи, ни где-то вдалеке ничего хорошего, ничего даже хоть сколько-нибудь нормального; наоборот — разум Жени стонал и выл от понимания того, что дальше будет только хуже. Что делать? Как спастись? Побежать к командирам? Но ему ясно дали понять: попробует пожаловаться офицерам — и сразу всем станет известно о том, что произошло тогда… в провонявшей табачным перегаром курилке.
И станет еще хуже. Совсем тогда Женю затерзают.
Позвонить домой, в военную прокуратуру, в комитет солдатских матерей… умолять вытащить его отсюда? Начнутся разбирательства, вопросы-расспросы, выяснения, кто да что… Может быть, накажут кого-нибудь, того же Гуся — и что? Не объяснишь же спрашивающим, что здесь мучают его, Женю Сомика, все.
Нет, не надо звонить никуда. Станет еще хуже.
Изловчиться бежать? Долго он не проплутает, нагонят, поймают, вернут. Может, переведут потом в другую часть. А там — все заново? Кто его знает, что там ждет… Скорее всего, станет еще хуже. Скорее всего, будет совсем-совсем плохо…
Но главное, для того, чтобы попытаться предпринять что-то из вышеперечисленного, для того, чтобы осмелиться даже приступить к осуществлению таких решительных действий, у Сомика уже не осталось ни сил, ни воли, ни желания. Обернувшаяся кошмаром жизнь крепко и душно стиснула парня со всех сторон, выдавила из него все чувства, кроме страха, намертво въевшегося в душу, как вонь курева в стены курилки.
И сегодняшним вечером после ужина, на который Сомик опять не успел, потому что сержант Кинжагалиев заставил его ползать под койками, незадолго до отбоя, после которого Сомику обещалась «варфоломеевская ночь», вдруг сама собой пришла Жене в голову идея, забрезжила лазейка к спасению от нескончаемого кошмара…
Странно, что он раньше до этого не додумался! Как просто — нырнуть в лазейку, ведущую из этой невыносимой жизни туда, где тишина, чистота и спокойствие равнодушного небытия. Раз — и все. И все кончится.
Единожды подумав об этом, Сомик нисколько не колебался. Разве тонущий в бездонной топи колеблется — рваться ему оттуда или нет?
Он заранее выбрал место. Проскользнуть мимо дневального (сказал, что старшие послали) и выбраться из казармы было проще простого.
Он шмыгнул в узкое и темное ущелье между боковой стеной казармы и задней стеной пищеблока, по всей длине которой на высоте человеческого роста тянулась тонкая труба… черт его знает, что за труба; может, газопровод, может, еще что-то… Торопясь, разделся до пояса, без всяких эмоций отметив, как заметно он похудел и как незнакомо остро воняет от него потом… Затем зубами разодрал майку от горла до низа, получившееся полотнище разорвал вдоль еще надвое. Два длинных лоскута связал между собой, как можно крепче стянув узел. И принялся скручивать это подобие веревки жгутом, чтобы стало прочнее. «Мыло надо было прихватить…» — мелькнула у него мысль.
Женя Сомик спешил. Аж подпрыгивал в нетерпении. Ему так и представлялось, как кто-то вдруг сунет голову в его убежище, увидит его и злорадно загогочет: «Все сюда, пацаны, глядите, что чуханок этот удумал!..» И его поволокут обратно в ненавистную до жути казарму.
И все станет еще хуже.
На одном конце своей «веревки» Женя смастерил скользящую петлю (кстати вспомнилось, как проделывал такое монах Тук из старого доброго британского сериала «Робин Гуд»), другой конец привязал к трубе. Поспешно сунул голову в петлю и, бледно улыбнувшись на прощанье, подогнул ноги.
Сразу же померкло зрение, а голова будто бы мгновенно отделилась от тела — дышать стало в прямом смысле слова нечем. Тело, ощущаемое чужим тяжелым грузом, задергалось само по себе. Неожиданная сладострастная и яркая судорога скрутила позвоночник. Ноги Жени затанцевали: то упираясь в землю, то соскальзывая, то ударяя вниз и в стороны; заскрежетали по кирпичам стен подошвы «берцев».
Потом окружающий мир съежился и потемнел, как в огне, и превратился в туманное давнее воспоминание.
А затем и вовсе исчез.
* * *
— Быстро возле меня собрались, духарики! — громко шипел, беспрестанно оглядываясь на дверь, младший сержант Кинжагалиев. — Быстро все сюда, ко мне!
— Эй, ты, как тебя?.. Водолаз, иди сюда! Дрон! Эй, вы там!.. Ты, ты и ты!.. Особое приглашение вам надо? — кричал вполголоса младший сержант Бурыба на другом конце казармы. — Мухой ко мне!
Пока новобранцы, не успевшие еще толком понять, чего от них хотят, скучивались вокруг бледного, яростно блестевшего глазами Кинжагалиева и вспотевшего, растрепанного Бурыбы, несколько старослужащих, коротко посовещавшись между собой, один за другим выбежали из казармы. Саня Гусев, которого еще не отпустила оторопь испуга, стоял у окна, лихорадочно облизывая губы. Он понимал, что надо что-то делать, причем, чем скорее, тем лучше, но не мог сдвинуться с места. Только вертел головой по сторонам. Происходящее фиксировалось в его сознании резко сменяющими друг друга картинками, будто он смотрел отснятый покадрово и дурно смонтированный ролик.
Вот сержант Кинжагалиев пытает новобранцев, которых собрал вокруг себя, стремясь выяснить, куда мог подеваться Сомик, не проговорился ли он кому-нибудь о своих намерениях, не замечали ли в его поведении признаков желания удариться в бега…
Вот сержант Бурыба отбирает из новобранцев самых, по его мнению, расторопных и надежных и инструктирует их:
— Прошерстите всю казарму, каждую щелочку проверьте! Где-то он недалеко заховался, гад… Из казармы носа не высовывать! Ну, Гуманоид, ну гад — накаркал-таки!
Вот лежит громадной колодой на своей койке безучастный ко всему Мансур. После той памятной ночи, когда была разборка с «бандой» земляков, он какой-то сам не свой. Молчит, угрюмо молчит, вообще ни с кем не разговаривает. О чем-то думает. Точно зреет в его косматой башке что-то… Сейчас Мансур вперил тяжелый взгляд в остановившегося посреди «взлетки» Гуманоида. Не отрывается, смотрит…
А Гуманоид, придурок, которого никто по понятным причинам не берет в расчет, вытянулся струной, голову задрал вверх. И глаза у него закрыты, согнутые в локтях руки чуть приподняты, а пальцы шевелятся, словно нащупывают что-то невидимое. И пульсирует на виске зигзагообразная синяя вена.
