Меня ожидает сюрприз. В Машином уголке, на половине из двадцати представленных снимков – я. Люди узнают меня.
Я встречаюсь с Машей взглядом. Диалог мы ведем молча. Чуть прищурившись и приподняв бровь, я прошу прощения. Маша в ответ холодно приподнимает свою – а разве что-то случилось?
Она первая подходит ко мне. Ее оружие – холод и безразличие. Маша общается со мной нарочито доброжелательно и снисходительно, словно я – лидер популярной лет двадцать назад группы, постаревший, обросший морщинами и животом и живущий только за счет участия в сборных концертах ретрорадиостанций.
У меня не получается пробить эту стену. Я пытаюсь извиняться, быстро выхожу из себя и начинаю обвинять Машу, шипеть на нее – а ей это, похоже, лишь доставляет удовольствие. О том, что она играет, я могу заключить лишь по тому, как она иногда закусывает нижнюю губу, словно пугаясь ответить. Она боится выйти со мной на прямой, откровенный разговор. Потому что чувствует в себе слабость. Потому что боится не устоять. Потому что все еще любит меня.
Это придает мне сил.
– Посмотри на меня. Не на свою обиду, не на нашу размолвку. Постарайся это перепрыгнуть. Стать выше. Ты ведь не случайно была со мной все это время, эти три года. За что-то ты держалась. Постарайся вспомнить – за что. Знаешь, я сейчас, перед встречей, постоянно думал, что я тебе скажу да как… А потом понял, что все мои слова идут не от любви. Я просто пытаюсь выиграть спор. Показать, что я прав. Поэтому я остановился и посмотрел на тебя. И я хочу сказать тебе только одно – я вижу девушку, которая три года назад вошла в мой клуб и в которую я сразу влюбился. Я прошу тебя, постарайся что-то рассмотреть во мне.
Маша молчит, не отводя глаз. Я проиграл. Я собираюсь уходить, когда она берет меня за руку и говорит:
– Денис, мы такие дураки.
И теплая волна облегчения омывает меня с головы до ног. Я громко выдыхаю и расслабляюсь, чувствуя себя так, словно с меня сняли чудовищную тяжесть.
– Иди сюда, Машка. – Я привлекаю Машу к себе и зарываюсь лицом в ее волосы.
– О нет… – отстраняется она.
– Что такое опять?
– Смотри. – Маша кивает в сторону группки молодежи, откуда на нас усиленно кидают косяки. – Сейчас тебя мучить начнут. Диджей Дэн! Поставь что-нибудь!
Перемена музыки этой вечеринке действительно не помешала бы. И мне сейчас хочется помиксовать, так что, скорее всего, я не откажу этим парням. Один из них, такой худой, что напоминает ожившую вешалку, идет в нашу сторону.
– Привет, Дэн. – Он немного наклоняет голову. Его тон полон почтения. – На секунду можно тебя?
– Ладно, здесь говори. – Я вижу, как парню неудобно отрывать меня от девушки, но не собираюсь облегчать ему задачу, пусть помучается.
И он говорит:
– Кокс есть? Мы бы взяли, грамма два.
Глаза Маши округляются, и она смотрит на меня с немым вопросом, но я не отвечаю на ее взгляд, а этот мудак продолжает:
– Бабки сразу. Если здесь нет, можно съездить, тачка под жопой. Просто лучше сейчас, нам надо вечер планировать…
– Слышь, иди отсюда, – тихо произношу я, стараясь не встречаться с Машей взглядом.
А этот идиот продолжает, невзирая на все мои знаки:
– Да ладно, не ломайся, все же знают, что ты банчишь. Я у тебя в «Орбите» еще брал, ты не помнишь просто.
Я хватаю его за ворот рубашки и дергаю к себе. Он не сразу понимает, что происходит, а когда понимает, улыбка сползает с его лица, а в глазах появляется испуг.
– Вали отсюда, дурачок. – Мой голос похож на шипение. – Вали отсюда, или я лицо тебе сломаю.
Гримаса страха пробегает по его лицу, как рябь по стоячей воде от внезапного порыва ветра.
– Все, все… – Он успокаивает меня поднятыми вверх ладонями.
Отходя к своим, он пытается отыграть назад и реабилитироваться перед собой за трусость. Покрутив пальцем у виска в мою сторону, он оборачивается к друзьям и театрально пожимает плечами.
Мы молчим.
– Господи, я-то какая дура… – шепчет Маша, приложив ладонь ко лбу.
– Маша, это…
– Да, да, да… – Она перебивает меня тихой скороговоркой, по-прежнему стараясь не смотреть в мою сторону, хоть мы и стоим, соприкасаясь локтями. – Конечно, это неправда, и ты сейчас мне все объяснишь, да? Денис, убирайся.
– Послушай меня…
– Убирайся из моей жизни! – кричит Маша, и тут же моя голова дергается от пощечины, в которую Маша вложила всю свою силу и гнев. Мне больно, а еще больнее становится от того, что на меня тяжелой давящей плитой опускается бесповоротность нашего разрыва.
Разговоры вокруг разом обрываются, и нас окутывает пелена чужого внимания.
Маша выбегает через кафе на улицу, я иду за ней и пытаюсь поймать ее за локоть, а Маша, невозмутимая, холодная, ироничная Маша ломается в плаче и ревет – некрасиво, с истерикой, с ниткой слюны изо рта, и мне становится ужасно гадко оттого, что я понимаю: причина этих слез – я сам. Я стал самой большой бедой для любимого человека. Маша без сил опускается на стул у выхода, а я останавливаю рукой рванувшего было к нам официанта. Опустившись перед Машей на колено, я пытаюсь взять ее руку в свою.
– Уйди, Денис, – теперь она говорит едва слышно: чтобы понять, мне приходится склониться к самым ее губам, – пожалуйста, уходи. Я умираю, когда ты рядом, я тебя ненавижу, сколько можно уже. Уйди, не ври мне больше.
Мне нечего сказать Маше. Она поднимается и неверной походкой выходит на улицу. Она перестала плакать, но не заботится даже о том, чтобы вытереть слезы – сквозь стекло кофейни я вижу, как двое прохожих – пожилая пара – оглядываются на девушку, и мужчина замедляет шаг, чтобы помочь, а жена тянет его вперед.
Маша садится в машину и сидит без движения, уставившись пустым взглядом перед собой.
Мне нечего терять. Я иду на улицу, становлюсь перед машиной и упираю руки в капот, понимая, что если сейчас отпущу ее, то буду жалеть об этом всю жизнь, до самой последней секунды.
– Я все расскажу тебе, – говорю я, – а ты меня послушаешь. Ты можешь решать потом что угодно, и если ты скажешь – я уйду, но ты должна меня выслушать. Я все расскажу тебе.
И как только я произношу эти слова, сам еще не до конца понимая их смысл, мне становится легче.
Давным-давно, сто тысяч лет, или пять месяцев назад, мы часто выезжали утром на берег. Возвращаясь из клуба, мы нарочно выбирали долгий маршрут через мост. Отогнав машину на самый краешек дороги, чтобы оставалась возможность ее объехать, мы стояли и смотрели на реку. Тогда я думал, что каждый день стоит проживать ради утра. Как давно это было.
И сейчас мы тоже стоим здесь. Утро холодное, меня бьет дрожь, а Маша холода словно не замечает. Мой рассказ растянулся почти на всю ночь, и я обрисовал Маше полную картину моей жизни в последние полгода, умолчав только об одной детали.
– Ты спал с ней? – спрашивает Маша после долгого молчания.
– С кем?.. – Я действительно не сразу понимаю, о чем идет речь. – Господи, Маша…
– Ответь мне – ты спал с ней? Ты спал с Таей?
– Нет! Ну конечно же нет…
– Тогда мы уезжаем.
– Что? Как, куда уезжаем, о чем ты…
– Немедленно. Сегодня, сейчас. Садимся на поезд и уезжаем в Москву.
– Маша, Маша. – Я пытаюсь успокоить ее. – Послушай себя, что ты говоришь. Ты Вернера не знаешь, он найдет везде…
– Да, – спокойно отвечает Маша, – ты прав, я его не знаю. И знать не хочу. Кто он такой? Он… мелочь, он дрянь, я не вижу его вообще. Денис, если ты меня любишь, мы уедем.
– А ты? – спрашиваю я.
– Если бы я тебя не любила, я бы даже не предлагала.
Все оказывается очень просто.
Мы разъезжаемся, а в половине третьего Машка сбрасывает мне эсэмэску, в которой сообщает, что купила два билета на проходящий Ростов-Москва, а это значит, что через восемнадцать часов мы растворимся с толпой, запрудившей площадь Казанского вокзала.
Я начинаю баловаться – восемнадцать часов – это сколько? Отнимаю восемнадцать часов от цифры на часах, и получается, что до той минуты, когда мы окажемся в Москве, пройдет столько же времени, сколько отделяет меня сейчас от момента, когда я зашел на Машину выставку. Всего ничего.
Нужно будет решить кучу проблем. Как-то поговорить с мамой. Дать знать Пуле и Кроту. Но сейчас все они кажутся мне разрешимыми, в то время как раньше ставили крест на попытке вырваться. Если мы будем вместе с Машей – мы со всем справимся.
Я вскрываю доски пола и извлекаю тайник. Времени и желания пересчитывать деньги нет – по моим ощущениям, здесь примерно пятьдесят тысяч долларов. Еще тридцать лежат на работе, в сейфе, еще десятка заныкана в лесу, в тайнике, плюс десятка на карточке. Я мысленно прощаюсь с тридцаткой в клубе – я не поеду туда, и с сожалением осознаю, что придется бросить и совсем новый «Пассат», с управлением которого я еще не вполне освоился.
Хватает одной спортивной сумки, чтобы собрать предыдущие двадцать четыре года моей жизни. Они уместились. Еще и место остается.
