он о них думает во всем их раздельном многообразии, то это значит, что реальная речь в таком случае прекращает у него свое существование и вместо орудия реального общения людей становится предметом абстрактной науки о языке.
В-пятых, языковой знак, занимая, таким образом, среднее положение между субъективным мышлением и объективной действительностью, при всей своей зависимости от того и другого и при всей своей полной невозможности существовать как без того, так и без другого, фактически является вполне оригинальным и своеобразным бытием, не сводимым ни на чистую мысль, ни на слепую, глухую, никак не осмысленную, туманно текучую объективную действительность. Язык и образующие его языковые знаки возникают стихийно (а не преднамеренно и заранее не запланированно, как в чистой мысли), функционируют стихийно и создают свои собственные законы целесообразного развития, не сводимые ни на какие законы чистой мысли и ни на какие законы глобально-движущейся объективной действительности. Сводить эти законы на законы чистой мысли было бы абстрактным и удушающим всякую науку идеализмом, а сводить их на законы объективной действительности является такой же грубой ошибкой, как сведение законов общественного развития на законы материально существующей природы. Языковая действительность развивается свободно и независимо, имеет свои собственные законы и есть явление историческое, а не понятийно-мыслительное и не глобально-материальное.
Наконец, в-шестых, всякий специфически языковой знак как в силу своей зависимости от чистой мысли и от своей материально-природной данности, так и в силу своей оригинальности всегда необходимейшим образом оказывается заряженным бесконечными семантическими возможностями. Ведь и всякое движение от одной точки к другой всегда и непрерывно и прерывно, как учит о том марксистско-ленинская теория. Поэтому как бы ни были близки между собой два значения родительного падежа, между ними всегда можно найти и третье значение, которое будет отличаться и от одного и от другого. В наших грамматиках мы говорим о модальности действительного существования, возможного, необходимого или невозможного, ирреального. Тем не менее все эти модальные категории являются только необходимыми для науки вехами сплошного модального становления, свидетельствующими только о бесконечной валентности всякой модальной категории. В греческой грамматике даже оптатив (модус произвольного допущения) в ином контексте может бесконечно близко подходить к самому определенному индикативу, а индикатив (модус реального существования) как угодно близко может подходить и к оптативу и к конъюнктиву (модус реально обусловленной возможности) и даже к императиву, несмотря на всю волевую категоричность этого последнего модуса. Такая бесконечная семантическая валентность языкового знака сама собой возникает из того, что он всегда есть акт мышления, а мышление бесконечно уже по одному тому, что оно есть отражение действительности, тоже всегда бесконечной и ничем не ограниченной. Таким образом, специфически языковой знак всегда подвижен и никогда не является абсолютно устойчивым атомом. А эта подвижность заставляет рассматривать его всегда только в контексте других знаков. Но языковые контексты так же бесконечны, как и породившая их материальная действительность и как осмыслившее их человеческое мышление. Все тут только и определяется тем, что язык есть непосредственная действительность мысли, а мысль и язык фактически совершенно нерасторжимы и вливаются в общее безбрежное море объективной действительности.
Вот почему асемантический структурализм был неспособен формулировать специфику языкового знака. Оперируя чистыми структурами, мы характеризуем очень важную сторону языка и очень важный момент в определении специфики языкового знака. Но язык только еще обладает структурой, а вовсе не есть только одна структура. Такие особенности языкового знака, как его связь с мышлением и с материальной действительностью, как его историческое происхождение и функционирование или его бесконечная семантическая валентность, его вечная и творческая подвижность, вовсе не являются структурами, но являются бытием доструктурным или внеструктурным. В этом смысле специфически языковой знак не имеет ничего общего ни с уличными светофорами или дорожными гудками и свистками, возникающими преднамеренно и механически, а не стихийно и органически, и даже ни с каким лаем, мяуканьем, блеяньем, хрюканьем, кваканьем и т.д., возникающими органически, но не мыслительно. И эта внеструктурная специфика языкового знака усилилась бы, если бы мы перешли к рассмотрению других сторон этой специфики.
Аксиоматика теории языкового знака в плане его специфики
[76]
В настоящей статье попытаемся сформулировать те аксиомы, которые являются, на наш взгляд, завершительными для характеристики специфически языкового знака, хотя многое из этого по необходимости было затронуто нами в нескольких наших предыдущих статьях, посвященных языковой аксиоматике[77].
Напомним, что в статье 1973 года нами были сформулированы аксиомы общей (I – XII) информации и аксиомы специальной (XIII – XXVI) информации. Что же касается статьи 1978 года о стихийности языкового знака и ее отражении в сознании, то этому были посвящены у нас тоже специальные аксиомы стихийности (XXVII – XXIX) и аксиомы языкового сознания (XXX – XXXIII). Следовательно, те аксиомы валентности, которые мы рассматриваем в настоящей статье, должны начаться с аксиомы XXXIV.
1. Общая языковая аксиома валентности I (XXXIV).
Каждый языковой знак определяется своей валентностью, т.е. способностью отдельного знака вступать в связь с другими знаками для возникновения более или менее обширных цельностей.
Собственно говоря, такая языковая валентность тоже все еще не является специфически языковой в собственном смысле слова, поскольку и всякий внеязыковой предмет тоже всегда является тем или иным сгустком разного рода значений, т.е. своего того или иного функционирования. Чтобы эта языковая валентность стала именно специфически языковой, необходимы другие, более частные особенности валентности вообще, т.е. другие, более частные аксиомы валентности.
2. Аксиомы языкового мышления.
Эти специфические валентности языка определяются очень просто. Нужно только принять во внимание ту простейшую и банальнейшую истину, что язык принадлежит только человеку, т.е. ту истину, которая как раз и не принималась во внимание в асемантическом структурализме, оказавшемся поэтому и неспособным вскрыть как раз специфику языкового знака. Вся премудрость здесь только в том и заключается, что языком в окружающей природе пользуется только человек и поэтому специфика языкового знака есть не что иное, как сам же человек. Языковой знак есть, попросту говоря, человеческий знак, т.е. знак в качестве орудия человеческого общения. И вот эту банальность приходится возводить в ранг целого ряда научных аксиом. Хотя премудрость эта известна всем и каждому, она игнорировалась асемантическими структуралистами.
Аксиома языковой валентности II (XXXV). Всякий знак языка есть акт человеческого мышления.
Термин «мышление» мы употребляем здесь только для краткости
