– Давай, брат! Не тревожься! Если с твоим членом что случится, мы его торжественно похороним под самой высокой ёлкой! Она будет олицетворять утерянную тобой мужскую силу!
– Типун тебе на язык! – ужаснулся Палыч, и, зажмурив глаза, ступил в воду.
Через час мы поднялись по склону горы от реки и оказались на маленькой, укрытой со всех сторон полянке. Она была доступна только со стороны реки. Со всех сторон поляну окружал густой, абсолютно непроходимый ельник. Другой берег реки взмывал вверх высоченным отвесным обрывом. Короче, во всех отношениях удобное местечко.
Прошло немного времени, и местный ландшафт украшала моя палатка-серебрянка. Весело потрескивал костёр, на котором многообещающе ворчал котелок с кипящим "хавчиком". На брёвнышке неподалёку восседал Палыч и домовито тюкал топориком.
– Ты чем там занят? – поинтересовалась Марина.
– Ложку себе ваяю. Деревянную, – пыхтя, отозвался умелец.
– Так, ведь, ложку ножом положено вырезать, – удивился я.
– Я и вырежу. Топор – это для начального этапа.
Обстановка была самой, что ни на есть, душевной. Барышни шуршали в смысле кулинарных изысков, брат готовил себе "орудие труда", а я, намаявшись с палаткой, костром и устройством лагеря, заслуженно лежал пузом кверху и восторженно размышлял на тему "человек и природа".
– Мальчишки, прошу всех к столу, – позвала Татка, – кушать подано.
– Уже идём, несёмся на всех парах, – заторопился Палыч.
Он первым уселся перед импровизированным "столом", держа наизготовку творение рук своих, некое подобие экскаваторного ковша в миниатюре с элементами народного творчества.
– Ты собираешься этим кушать? – изумился я.
– А что? Вполне пригодная для употребления ложка!
– Ну-ну.
– Сейчас мы её испробуем, – брателло погрузил своё изделие в миску с рыбным салатом, и, зачерпнув половину содержимого, бойко поволок ко рту.
– Эгей! Ты так сдохнешь от обжорства! – завозмущалась Татка.
– Скорее от голода! – захохотал я, наблюдая, как Палыч тщетно пытается поместить свой ковш с салатом во рту. – Возьми нормальную ложку и не мучайся.
– Нет уж, это дело принципа, – упёрся Палыч, – я сейчас её малость урежу.
– Режь, режь, а мы пока пообедаем.
– Ладно, уговорили, – испугался умелец. – Сожрёте тут всё, пока я буду работать.
– А ты как думал? В порядочном обществе рылом не щёлкают.
Я разлил водку по стаканчикам, и провозгласил тост:
– За наш начинающийся отдых!
Мы выплеснули водку в свои молодые пасти, вкусно закусили солёными огурчиками и дружно потянулись за поджаренным на костре мясом. Отдых начался!
Как всё-таки было классно! Мы загорали, дурачились, просто дрыхли, врастали в "индейский быт". Мы вдвоём с Палычем плескались голышом в речке, Маринка прыгала вокруг нас с фотоаппаратом! Здорово было! Офигенно!
Вечером мы сидели возле огня, беседовали о всякой всячине, пили вино. Где-то внизу река бормотала древние языческие заклинания.
Прямо над головой висели огромные, словно яблоки, звёзды. Казалось, что стоит протянуть к ним руку, и ощутишь неверное тело от их мерцающих тел. Ели гладили нас мохнатыми колючими лапами, убаюкивая, успокаивая, выметая из наших мозгов пыль городских впечатлений.
Когда от костра остались лишь головёшки, стало ясно, что пора баинькать. Усталость брала своё. Мы запаковались в палатку, плотно закупорили её от змей и приготовились спать. Палыч какое-то время бузил, плёл какие-то байки с эротическим подтекстом, прижимаясь к
Марине поплотнее. Потом я провалился в сон без сновидений.
Проснулся я под утро от дикого холода. От реки тянуло сыростью, и горный климат ощущался очень явственно. Поёрзав на своём месте, я понял, что больше заснуть не удастся. Ладно, срочно примем меры. В таких ситуациях я не любитель страдать в одиночку.
– Палыч… Палыч, – я потряс его за плечо, – ты спишь?
Он в ответ пробормотал нечто невразумительное и перевернулся на другой бок.
– Ды проснись же ты, сволочь, – я ткнул его кулаком в бок.
– К хуям собачьим, – послышалось в ответ. И тишина.
Я нащупал его нос и плотно зажал пальцами. Палыч поперхнулся и проснулся вмомент.
– Что ж это ты, скотина, вытворяешь! – плачущим голосом возопил он. – Чего тебе, мучитель?
– Не спится мне, – как ни в чём не бывало пожаловался я.
– И что мне теперь всю ночь колыбельные тебе петь, что-ли?
– Давай побеседуем.
– Ты, наверное, на солнце перегрелся, – констатировал Палыч.
– Нет, просто мне скучно и холодно.
– Да, действительно, дубак собачий. У-у-у-у, зачем ты мне сказал?
Я ж теперь тоже мёрзну! – спохватился он.
– Вместе мёрзнуть веселей, – я пошарил рукой в поисках фонарика и наткнулся на знакомую ёмкость. – О, спирт!
– Наливай, – вздохнул глубоко несчастный Палыч, – чёрт с тобой!
– О, голос не мальчика, но мужа!
– Кто это там спозаранку бухать собрался? – спросила темнота
Таткиным голосом.
– Любимая, холодно ведь!
– Тогда не будьте жлобами – пригласите и бедных замёрзших девушек.
– Маринка, ведь, спит.
– Не сплю я, – на этот раз темнота отозвалась голосом Марины.
– Тогда, да будет свет! Поехали!
Представьте себе картинку "с утра пораньше". Ещё не рассвело. На колышке висит фонарь, освещая всё тусклым жёлтым светом. Четыре особи не различимого в полумраке пола хлещут спирт, закусывая солёными огурцами и хлебом с малиновым вареньем. Больше ничего под руками не оказалось. Мужская половина компании восседает на вёдрах снаружи, а дамы занимают почётные места в палатке. Произносятся немыслимые тосты, рассказываются невероятные истории. Мы с Палычем на ужин объелись гороховым супом, поэтому по очереди мы вскакиваем и с криками: "Ой, щас вдарю!" бегаем за палатку. Оттуда доносятся подозрительные по тембровой окраске рокочущие звуки. Простите, господа читатели, за такие подробности в стиле "панк", но мы были в той степени алкогольного веселья, когда сдерживающие центры самоликвидируются. Вся эта коловерть продолжалась часов до одиннадцати утра.
Допив спирт из бутыли, мы дружно сходили умыться и почистить зубы, после чего всем составом пали смертью храбрых. Полностью проигнорировав такие святые вещи, как завтрак и обед, мы продрыхли до второй половины дня. Благо дело, холод нам не докучал.
Проснуться мы умудрились тоже как по команде. Ни у кого из нас не наблюдалось ни малейших признаков бодуна, что радовало. Солнце уже клонилось к вечеру и дул лёгкий ветерок, гнавший по небу клочковатые облака. Мы с Таткой решили сходить вверх по реке, осмотреть окрестности и погулять, в конце концов.
Выше по течению река была совсем мелкой и не такой каменистой.
Приятно было брести по мелким камешкам по щиколотку в воде, разглядывать разноцветные скалы с прожилками неизвестных пород. Мы набрели на спокойную заводь, где было относительно глубоко, и решили искупаться. Сбросив с себя всю одежду, мы резвились как дети в струях небольшого водопада, брызгались, смеялись, играли в догонялки. Я нырял в абсолютно прозрачную глубину и плыл, раздвигая ладонями тёплые солнечные лучи, пронзающие воду.
Потом как-то вдруг потемнело, небо вмиг заволокло тучами, и ударил гром. В мягких наощупь предгрозовых сумерках засновали юркие молнии. Крупные капли дождя вспороли блестящую поверхность воды.
Началась гроза.
А мы… Что мы? Мы наблюдали все эти пиротехнические игры, подняв лица к небу. Когда вокруг забушевало, завертелось, загремело, я коснулся пальцами её кожи, ещё хранящей тепло июльского солнца. Я провёл по ней пальцами и почувствовал, как её тело отозвалось на мой призыв.
Зачем я рассказываю всё это? Возможно ли передать простыми общепринятыми словами слепое бешенство ласк, соленоватые бездны поцелуев, звенящую ярость наслаждения? Какие литературные приёмы можно использовать для того, чтобы нарисовать это химерное сплетение тел, волос, дыханий, вскриков, шума ветра, косых лезвий дождя? Когда всё смешивается в одну пёструю круговерть, и ничто не в состоянии разделить две слитых воедино половинки. Законы арифметики бессильны
– здесь два равно одному. На двоих одна жизнь, одно дыхание, одни слова, одно наслаждение.
Потом тихое воскрешение, медленное и нерешительное.
Расслабленные, размытые движения. Жажда. Непреодолимая жажда.
Мы бежали к лагерю изо всех сил. Собственно, в этом не было никакой необходимости – наши шмотки и так промокли до нитки.
Бурлящая река, скользкий склон, палатка. Там тихая идиллия – Палыч с
Мариной играют в карты, мирно переругиваясь и понемножку мухлюя. Мы с Таткой обтираемся полотенцами и переодеваемся в сухое. А потом тоже садимся за карты. Вечерок скоротать…
Дождь всю ночь барабанил по палатке, а под утро всё стихло.
Проснувшись, я выглянул наружу и возрадовался – распогодилось.
Стояло офигенное летнее утречко. Запузыривало солнышко, вокруг было влажно и свежо.
