Лагерь погрузился в глубокий сон. Только часовые да пулеметные расчеты, обосновавшиеся в дзотах, бдительно несли охранную службу. Вокруг шумел лес, свистел ветер. Высоко в черном небе мерцали яркие звезды. Недалеко от лагеря выли волки, чуявшие приближение зимы.
***
В Черный лес вошли в полдень. Охрим тревожился все больше и больше. Уже который раз лихорадочно обдумывал предстоящую встречу с Млынским. Как пройдет она? Поверит ему майор или не поверит? Если не поверит – все пойдет прахом!..
Несколько раз группу Вакуленчука останавливали часовые. Каждый раз они появлялись неожиданно, неизвестно откуда, и каждый раз Охрим пугался, непослушными пальцами скручивал козью ножку, просыпая самосад, и так и бросал, не скрутив.
Еще сколько-то шагов – и должна решиться его судьба. Но как?.. Может быть, последний раз он видит это ласковое солнце?..
Первыми увидели возвратившихся разведчиков красноармейцы, чинившие колодец. Радостно замахали. Вертевшийся возле них Мишутка тоже обрадовался, стремглав побежал навстречу краснофлотцам, крича: "Полундра!"
Заметив незнакомых людей, резко остановился.
Мичман Вакуленчук поцеловал его, высоко подбросил, осторожно поставил на землю, присел на корточки.
– Где майор?
– Дома, – ответил Мишутка. – У, какие у тебя щеки колючие!
Вакуленчук доложил о выполнении задания, о задержании группы неизвестных.
Майор попросил подробнее рассказать об обстоятельствах встречи со Шмилем и освобожденными им военнопленными. Ознакомился с документами, изъятыми у Охрима, сказал:
– Пригласите ко мне этого Шмиля. Хочу поговорить с ним с глазу на глаз. В прихожей обыщите: нет ли какого оружия? Всяко бывает.
Охрим вошел настороженной походкой, оглядываясь.
– Здрасте, товарищ командир!
– Здравствуйте. Присаживайтесь… Кем в полиции работали?
– Старшим следователем.
– Немалый пост!
– По блату, товарищ командир: начальник полиции, Раздоркин, по оплошности деда с бабкой мой дядюшка. Он и приветил племянничка.
– Кто направил вас в наш отряд?
Охрим почувствовал себя неловко. Наступила минута, та ответственная минута, которую он ожидал с невольным страхом.
– Как бы вам сказать, чтобы вы враз поверили. Я Охрим как бы в двух лицах. Это вы точно угадали, что меня направили в ваш отряд. Гестапо направило. Верно и то, что я согласился выполнить задание гестаповцев. Правда, самую малость покуражился. С ними шутковать опасно. Не дураки.
Охрим подробно изложил, кто его направил в отряд и с каким заданием. Передал письмо Млынской.
– На все это я пошел, повторяю, совершенно добровольно. Мало того, я ожидал такого задания, а когда получил его, считал себя счастливым человеком. Хотите верьте, хотите нет, но я радовался, как дите.
Млынский не спускал глаз с Охрима. Он и противен был ему и симпатичен: признался ведь, нашел в себе силы.
– Вот вы глядите на меня, товарищ командир, и небось думка у вас: "Ну и подлец же ты, Охрим". А я не подлец. Ей-ей, не подлец. На службу в полицию я пошел по совету соседа по дому, Павла Матвеевича. Он у нас секретарем подпольного горкома партии.
– Как фамилия? – оживился Млынский.
– Самойлов. Павел Матвеевич Самойлов. У него на левой щеке родимое пятнышко в копейку. А начнет говорить что, все руками от себя отгребает.
"Точно, Самойлов! – убедился Млынский. – Живой, значит!"
И к Шмилю:
– Продолжайте.
– Так вот Самойлов хорошо знал меня и доверял мне. "Нам, Охрим, нужен свой человек в полиции, – сказал он, – тебе придется пойти в полицию. Будешь помогать нам. А мы по приказу партии в глубоком подполье работать будем". Сами понимаете, я не мог ослушаться партийного секретаря, потому как уважал и верил ему, как себе. А чтобы мне веры больше было, он дал мне кое-какие документики и легендочку придумал. Как порешили, так и сделали. Все, что творилось в полиции, товарищ Самойлов знал до тютельки. Снабжал я его и документиками разными, и бланочками всякими. Одним словом, службу нес… – подумал, поправился, – несу исправно. А что на душе, сами понимаете. На глазах людей честных истязают, а я в стороне должен остаться. Я же не сукин сын, чтобы руки в ход пускать. Правда, голоса не жалел: кричал, ругал людей – это для немцев и их овчарок, чтобы не заподозрили. Словом, на душе кошки скребли, душу в кровь раздирали. Своему врагу не пожелаю такой должности. Теперь вижу, поняли, товарищ командир, почему я радовался, как дите, когда мне предложили к вам направиться. Самойлов, когда узнал об этом, тоже обрадовался. Мы, сказал он, давно ищем возможность установить связь с отрядом Млынского. Это боевой отряд, сказал он, и вместе мы такие дела будем делать, что немцам тошно станет.
Охрим вдруг поднялся.
– Что же это я, товарищ командир, вроде как байки вам рассказываю. Вы же мне можете и не поверить.
Резким движением Охрим отвернул пиджак, ловко распорол подкладку, достал сложенный листок бумаги, протянул майору:
– Читайте!
– "Податель этой записки, – читал Млынский, – человек наш до мозга костей. Полицаем стал по моему совету. Как тебе известно, Иван Петрович, я оставлен в городе для работы в особых условиях. Когда узнал, что и ты обосновался под боком, я стал искать пути связаться с тобой. Возможность такая представилась, и мы незамедлительно воспользовались ею. О паролях и явках, о способах бесконтактной связи мы уполномачиваем вести переговоры с тобой подателя этой записки, Охрима. Наши предложения он доложит.
Крепчайше жму руку. Твой Павел".
Млынский дружен был с секретарем горкома партии Павлом Матвеевичем Самойловым, хорошо знал его почерк, его любимые выражения "наш до мозга костей", "крепчайше жму руку".
"Письмо его", – решил Млынский. Да и опыт работы в органах государственной безопасности подсказывал, что Охрим говорит искренне. Невольно воскликнул:
– Вот это да! Вот это здорово! – И уже сдержанно: – Сами понимаете, в нашем деле каждого человека нужно знать. Вы привели девять человек, а кого знаете по-настоящему?
– По-настоящему никого. А все же за двоих могу поручиться, глаз у меня мало-мало наметан на людей.
– Тут на глазок нельзя, Охрим. Давайте договоримся так. Для всех, кто вас окружает здесь, вы тот, кого прислало гестапо. И ведите себя так, как учили вас там. А наши дела мы будем обговаривать вот тут, у меня. Подозрений это не вызовет ни у кого, даже у немецкого агента, если им удалось заслать в отряд своего человека. Вы привезли мне письмо жены…
– Мне кажется, оно поддельное, но это моя догадка, не больше. Жену вашу не видел.
– Разберемся, Охрим… Так вот, я получил письмо от жены. Я обдумываю, взвешиваю все "за" и "против", возникает необходимость – советуюсь с вами. Все логично, не правда ли?
– Оно конечно, – подтвердил Охрим.
– Вы город хорошо знаете?
– Я в нем вырос.
– Как считаете, спасти жену и сына можно?
Охрим прикинул что-то в уме, неторопливо ответил:
– Трудно. Очень даже. Но попытаться можно.
– Спасибо вам, Охрим… А сейчас нам нужно расстаться: долго засиживаться нельзя.
Оставшись один, майор еще раз прочитал письмо жены. Если бы кто наблюдал со стороны, увидел бы, как въедливо он всматривался в каждое слово, каждую букву. Затем вынул из кармана гимнастерки фотографию жены и сына и долго смотрел на дорогие сердцу лица.
Положил фотографию в карман, снова достал, взглянул, опять положил на место рядом с партийным билетом. Закурил сигарету, заходил по комнате, а в голове думы, думы… Как они там?.. Живы ли?.. Как помочь?..
Он не мог оставаться один, пригласил Алиева.
Вид майора не на шутку напугал политрука.
– Что с вами? Не больны ли вы? Млынский положил ладонь на плечо Алиева, ответил:
– Хуже, Хасан Алиевич. У меня большая неприятность. Прочтите, – и протянул политруку письмо жены.
Алиев подошел поближе к окну, пробежал глазами письмо, встревожился.
– Если не секрет, как письмо попало к вам?
– Охрим принес. Человек он наш, но пришел по заданию немцев. Письмо ему вручили для передачи мне гестаповцы.
– Почерк-то чей?
– Вроде ее рука, и решительность тона ее. В то же время от письма несет чужим, чуждым жене. Как бы вам это понятнее пояснить? В данном случае содержание письма чуждо духу моей Анны Сергеевны. Она не такая, чтобы просить помощи для себя. Она сама старается преодолеть любую трудность, встретившуюся ей на пути, и страшно ранима, когда ей предлагают руку помощи. Чтобы самой попросить – никогда. А вот помогать другим – ее страсть. Уж свою Анну Сергеевну я знаю хорошо! Чтобы не волновать меня, не причинить малейшего огорчения, она будет молчать, готова пойти на любое испытание. Из-за самолюбия, из-за обостренной гордости какой-то. А тут "опасность", "приезжай", "увези", "умоляю". Нет! Не ее это слова, чужие!
