— Я все еще безработный, Петров, но я поеду с вами.
Петров быстро перелез на заднее сидение, настаивая, чтобы я сел рядом с Николаем.
— Я приеду к половине седьмого, папа, — сказал Николай, когда мы подъезжали к пристани.
— А что, ты не идешь со мной?
— Нет, я обещал встретиться с друзьями.
— Хорошо, увидимся в шесть тридцать. Нет, лучше ты не беспокойся, я сам доберусь домой.
— Ты уверен?
— Конечно, уверен.
Когда мы подъехали ближе к пристани, я сразу же увидел в большой толпе Александра. Он стоял рядом с Евгением, бравая наружность которого являла полный контраст худобе и сутулости Александра. Я обернулся к Петрову, но он уже обнимал адмирала Сурина. Я не хотел его беспокоить и подошел к Александру.
— Вы тоже уезжаете? — спросил я его.
— Да, но не на этом пароходе, а на следующем. Евгений едет сегодня.
— Куда в России вы направляетесь?
— Сначала в Свердловск.
— А потом?
— Куда-нибудь, где лучше, если я заслужу.
Я не был уверен, не иронизирует ли Евгений надо мной или над теми, кто посылал его на Урал.
— Например, в Москву?
Я пожелал ему счастливого пути и спросил Александра, не хочет ли он пообедать со мной, когда пароход отойдет.
— Только мы вдвоем?
— Да, больше никого.
— Тогда с удовольствием.
Кто-то похлопал меня по плечу. Это оказался маленький бородатый господин, вероятно, лет восьмидесяти.
— Сынок, — сказал он мне, — мог бы ты нам помочь с чемоданами, они нам не велели больше нанимать китайских носильщиков.
Он повел меня к месту, где стояла, возле двух чемоданов, его жена, держа в руках клетку с птицами. Она казалась даже старше, чем он, ее лицо превратилось в сеть морщин, когда она мне улыбнулась. Крышка чемодана открылась, как только я его поднял, и из него посыпались старые носки и свитер.
— Я же тебе говорила, что нужно было перевязать веревкой, — сказала она мужу. — Ведь эти чемоданы служат нам уже двадцать восемь лет.
— Где же было взять веревку?
Я сказал, что отнесу чемоданы на борт как они есть, а там мы, может быть, найдем веревку.
— Да храни тебя Бог, — сказал старичок.
Мы должны были ждать на трапе, пока три человека волокли пианино на борт, а когда старик и его жена были уже на корабле, еще одна старая женщина попросила меня помочь ей со швейной машиной.
— Поставьте ее вон туда рядом с теми подушками, тогда она не поцарапается. Она со мной разделила всю эмиграцию, теперь едет домой.
На пристани толпа расступилась, дав дорогу священнику. Он был очень высокий, и золотое одеяние не могло скрыть его могучего тела. Он шел медленно, время от времени останавливаясь и держа золотой крест, как древний патриарх, готовый обратиться к народу.
По окончании службы кто-то подошел к нему с серебряной чашей. И он начал кропить присутствующих водой.
— Да храни и сохрани вас Господь. Да будет ваше путешествие домой радостным.
— Пора всем садиться на пароход, товарищи, — закричал советский матрос.
Толпа, до этого молчаливая, задвигалась, и множество голосов зазвучало в воздухе.
— До свидания, до свидания, пишите…
— Скажите матушке-России, что мы скоро увидимся.
— Постарайтесь найти нашу старую няню.
— Поцелуйте родную землю от нас и березы тоже…
— До скорого свидания.
Когда подняли трап, голоса стали громче.
— Скажите нашей Родине…
— С Богом. Да благослови Господь вас и нашу Россию.
— Передайте привет матушке-Волге.
Во всех этих голосах слышались гордость, надежда, радость ожидания, и то же звучало в голосах, которые им отвечали:
— Приезжайте поскорее.
— Спасибо Китаю.
Вдруг все голоса были заглушены звуками громкой музыки. На пристани играл оркестр — «Страна моя, Москва моя, ты самая любимая…» Пароход начал отчаливать. Оркестр продолжал играть, расстояние между кораблем и пристанью становилось все больше и больше, отдельные фигуры на борту слились в одну безликую толпу, и название парохода на корме, «Победа», уже стало едва различимо.
Александр молчал всю дорогу, пока мы шли к моему отелю. Когда мы пришли, я предложил ему выпить, но он отказался. Он сказал, что он предпочел бы вообще не идти в ресторан. Я заказал обед в комнату и рассказал ему о моем визите в госпиталь Мунг-Хонг. Он слушал, не перебивая, глядя на меня полными муки темными глазами, так похожими на Тамарины, и я понял, к моему удивлению, что я редко думал о нем как о ее сыне.
— Наш консул дал мне слово, что она будет отправлена на первом же госпитальном корабле. Это будет через месяца четыре…
— Я не знаю, узнает ли она тебя, — сказал я.
— Мы были очень близки с ней — в начале нашей жизни на кладбище.
— Когда я встретил тебя впервые, у меня было впечатление, что ты был ближе к дедушке.
— Может быть, я любил его больше, я тоже его боялся, но мама была… Только это было до того, как вы пришли к нам в первый раз. Как она сердилась на меня за то, что я продолжал говорить о вас и расспрашивать об Америке, когда вы ушли. Вы казались мне таким далеким, недоступным, как принц.
На мгновение меня охватило чувство, что он говорит о ком-то другом, а не обо мне, и я слушал с чувством отчуждения, как будто все это мне было совершенно незнакомо.
— Почему недоступным?
— Вы говорили о вашей стране таким небрежным тоном, вернее, вы очень редко о ней вообще говорили. Вы знаете, как богатые, которые так привыкли к своему богатству, что никогда не упоминают о деньгах. Я думаю, что я все это не мог понять в то время, я только знал, что вы были совсем другим, не таким, как мы, что вам не надо было никому ничего доказывать, и я завидовал вам в этом.
— А нужно было что-то доказывать?
— Постоянно. Хотя меня дома учили быть гордым, и я был, а все же существовали некоторые вещи: старая одежда и то, как мама выглядела, когда она приходила в школу, по сравнению с другими матерями, и как молодой француз, муниципальный служащий, который приехал с инспекцией на кладбище, ругал моего деда, и как другие дети звали меня женским именем Александра, потому что я носил пальто для девочек.
— Я помню это пальто. Оно было на тебе, когда мы были на открытии памятника Пушкину.
— А на вас был новый блестящий серый дождевик. Вы обещали мне фотографию памятника…
— Прости меня. Я честно собирался тебе ее дать.
— Ничего, в то время я думал, что вы не могли не сдержать слова.
— Что, я еще не сдержал какого-то обещания?
— Однажды вы обещали взять меня на американский фильм «Волшебник страны Оз».
— И не взял?
— Вы сдержали другие обещания, — продолжал он. — Помните, когда вы меня привели сюда, в отель «Палас», есть мороженое. Я чувствовал, что я совсем не должен быть здесь, что в любой момент кто-нибудь подойдет и попросит меня уйти. Вы помните, кто сидел за соседним столом?
— Нет.
— Семья американцев. Хорошенькая женщина, брюнетка с коротко подстриженными волосами, ее муж и трое детей: две девочки, одинаково одетые, и мальчик. Вы с ними поздоровались и спросили, как им нравится Шанхай. Дети болтали все время; мальчик толкал девочек под столом, будто они были дома. Они ни разу ни посмотрели крутом на высокие колонны и на бархатные занавески, и украшения, и ни разу ни взглянули на официанта в накрахмаленной форме, которого я так боялся.
— Я совсем их не помню. Это были мои знакомые?
— Не знаю. Однажды я вас спросил, когда вы едете домой; вы сказали: «О, я не знаю, в один прекрасный день, когда мне надоест мотаться по свету», — как будто Америка просто ждала вас.
— Да, я никогда не думал, что буду с таким нетерпением ожидать отъезда домой, как сейчас. Но ты тоже скоро едешь.
— Да, но вы знаете, ЧЕМУ ВЫ ПРИЧАСТНЫ по праву.
— А ты нет?
— Я только знаю, ЧЕМУ Я НЕ ПРИЧАСТЕН.
Он вдруг встал, говоря, что хозяйка квартиры, где он живет, рано запирается на ночь. У двери мы пожали друг другу руки.
— Знаешь, я тоже помню некоторые вещи; особенно, как ты меня отчитал за мое отношение к рикшам в тот первый день. Я как сейчас вижу, как ты стоишь на углу улицы с моей записной книжкой под мышкой.
На минуту он остановился, я думал, что он мне что-нибудь еще скажет, но нет, он ничего не сказал.
Только Петров пришел меня провожать, когда я уезжал. Он подал мне бумажный мешок, сказав:
— Домашние пирожки, такие, как вы любите, с мясом, — и, как будто я собирался отказываться, добавил, — Конечно, вас будут хорошо кормить на американском пароходе, но все же домашние…
Он сказал, что ему надо торопиться назад на работу, и, так как до отхода еще было время, я пошел проводить его до трамвая. Он обнял меня и перекрестил:
— Хорошего, хорошего, доброго пути. Я желаю вам, мистер Сондерс, счастья и всего самого лучшего в Америке.
