воде, а ей хватит ума напиться.
– Потому что она богата и высокого рода.
– А еще?
Нори ломала голову.
– Потому что… потому что я незаконнорожденная.
Грозовые глаза Акиры широко распахнулись.
– И что?
– И… – она замолчала. – И потому что…
Акира тяжко вздохнул. Его терпение явно подошло к концу.
– Потому что ты – секрет.
Нори непонимающе смотрела на брата. Она всегда считала, что тайна ее существования – это единственная причина, почему ей позволяли жить.
Акира продолжил:
– Ну, подумай. У тебя нет свидетельства о рождении; мать, скорее всего, родила тебя дома. Ты никогда не училась в школе. Юридически ты не существуешь. И если закон не знает, кто ты, он тебя не защитит.
Наконец ее осенило. Нори прикрыла рот дрожащей руко-й.
– Если бы люди обо мне знали…
– Если бы люди о тебе знали и у тебя были документы…
– Я была бы в безопасности!
Акира позволил себе широко улыбнуться.
– Она просто не смогла бы заставить тебя исчезнуть. Люди стали бы сплетничать. Узнали бы, что она что-то сделала с тобой, а она отчаянно не желает, чтобы ее считали преступницей. Отчаянно не желает, чтобы кто-то узнал о ее грязных делишках.
– А закон? – прошептала Нори.
Она почти чувствовала на плече морщинистую руку бабки, которая тянула ее назад, прочь от любого проблеска надежды.
– Закон в основном бесполезен, – признался Акира. – Каждому кто-то платит. Но им, по крайней мере, пришлось бы признать, что ты здесь, что ты существуешь.
Я могу существовать?
Она колебалась.
– Если бы люди знали… Честь потребовала бы моей смерти, согласно традиции.
Акира фыркнул.
– Честь дает это право семье мужа-рогоносца. То есть моей семье.
Она встретилась с ним взглядом.
– Что ж, думаю, этот поезд уже ушел.
Он легонько стукнул ее по носу.
– Ахо[23].
– Ты правда считаешь, что все получится?
– Надеюсь, – серьезно ответил Акира. – Завтра я иду прямиком в суд, уже несколько недель пытаюсь записаться на прием. Договорился с адвокатом. Я хотел раньше, в Киото, но у бабки там повсюду глаза. Поддельные документы все еще готовят на всякий случай, но я попытаюсь.
Она прижалась лицом к его груди и пробормотала:
– Не подвергай себя опасности из-за меня.
– Этот поезд уже ушел, – поддразнил Акира. – А теперь марш переодеваться.
В ушах Нори грохотал пульс.
– Хай, аники.
Акира
Я выхожу в прохладную осеннюю погоду и думаю: «Боже мой, как я люблю этот город». Токио принадлежит мне, а я принадлежу ему. Я уверен в этом, как уверен почти во всем. И только в ней я сомневаюсь.
Норико следует за мной, одетая в темно-синее платье, ее волосы заплетены в две косички, каждая перевязана лентой разного цвета.
Она кусает губу, и та уже начинает опухать.
– Дамэ[24], – говорю я ей. – Сейчас кровь себе пустишь.
Она кладет руку мне на сгиб локтя. Невольно отстраняюсь – не привык, чтобы ко мне прикасались. Мой отец был хорошим человеком, мудрым, но суровым.
Я никогда не видел, чтобы он смеялся. Много лет отец болел и пытался скрыть это от меня. Я, конечно, заметил, но не знал, насколько все плохо. Я не знал, что рак разъедал его изнутри, как термиты сухую древесину.
Однажды я пришел домой из школы, и мне сказали, что он умер. На следующий день после похорон я переехал в Киото.
Моя мать ушла до моего пятого дня рождения. Помню, она прекрасно играла на пианино. Все время упражнялась и обычно сажала меня рядом. Когда в два года я начал играть на скрипке, мы играли вместе, и она всегда подшучивала надо мной и говорила, что я ее муза.
От нее пахло мятным чаем. А позже, когда мама начала курить, она брызгалась мятными духами, чтобы отец не узнал.
Она вся была в смехе, улыбках и теплых поцелуях. Приходила будить меня в пять утра, чтобы мы могли поиграть в саду. Пыталась строить замки из снега в одной ночной рубашке. Потрясающе красивая, потрясающе грациозная – и могла быть легкомысленной, как маленькая девочка. Когда я позже узнал о ее изменах, то не очень-то удивился. Она нуждалась в веселье; ей нужно было знать, что ее обожают. Мой отец не дал ей ни того ни другого.
И она много плакала. Иногда запиралась со мной в музыкальной комнате и плакала часами.
– Птенчик, – шептала мама мне в волосы. – Мой бедный птенчик.
Помню день, когда она ушла. Она заглянула в мою комнату, поцеловала меня. Сказала, что едет в город по делам.
А потом исчезла.
Отец и дедушка отправили за ней поисковую группу, но даже в четыре года я понимал, что мать никогда не вернется.
Порой я смотрю на Норико и едва сдерживаюсь, чтобы не вздрогнуть. Она растет, и сходство становится все более поразительным. Я простил ее за то, что она пыталась сделать.
Но больше никогда не буду ей доверять.
– Аники, – издает она высокий, звонкий писк, который называет голосом. – А куда мы идем?
Теперь я отвечаю за Норико, и она будет задавать мне вопросы всю оставшуюся жизнь.
– Вон туда, – отвечаю, указывая на огороженное белой веревкой людное место, где стояли рыночные прилавки и киоски с едой, игрушками и украшениями. Половина округа вышла, прихватив шумных детей. – Там будет осенний фестиваль. Полагаю, тебе понравится.
Ее маленькое личико светится.
– Ты обещал взять меня на фестиваль много лет назад. Я думала, ты забыл.
Я невольно улыбаюсь. Норико учит меня своей легкой радости. Я из тех, кого нелегко удовлетворить, я законченный перфекционист, а ее все приводит в восторг.
– В середине дня будут выступления – барабанщики и танцоры, все такое, а когда стемнеет, настанет время бумажных фонариков. Ты загадываешь желание, а потом его отпускаешь.
Она обхватывает меня своими маленькими ручонками за талию. На этот раз я позволяю.
– Аригато, – шепчет Норико.
Киваю.
– Не хочешь пойти поиграть?
Похоже, она забыла о своем страхе. У нее блестят глаза.
– Там есть игры?
– О, да. Прыжки за яблоками и…
Замолкаю. Точно я не знаю. После ухода матери я оставил игры.
Но это не имеет значения. Она вылетает как пуля и мчится к фестивальной площадке. Яркие осенние листья образуют над головой купол, их пронизывает солнечный свет, так что все мы купаемся в красках.
Я полон решимости подарить ей этот день.
Норико порхает от киоска к киоску, а когда находит что-то интересное, смотрит на меня с малейшим намеком на поджатые губки, и я протягиваю ей деньги.
В конце концов, просто сдаюсь и отдаю ей
