женщин за руки на публике, средь бела дня, не испытывая стыда.
Это был город, полный неоновых вывесок, ученых, музыки и жизни. И где-то там скрывался магазин игрушек, где купили последнего плюшевого кролика для красивого мальчика, который никогда не причесывался.
Норико не позволяла себе думать о его имени. Даже сейчас думать о его имени значило потерять всю силу и превратиться в ничто.
Она прижала ладонь к окну и растопырила пальцы, чтобы смотреть сквозь них. И увидела вдалеке – город-крепость в городе: замок Эдо, окруженный рвами с одной стороны и массивными воротами с другой. Все, чтобы держать остальной мир подальше.
– Дворец, – прошептала Норико.
– Да, – поддержала Киёми, радуясь, что подопечная наконец заговорила. – Можешь считать его домом своих предков.
Нори отвернулась от окна и уставилась прямо перед собо-й.
– Нет. Не могу.
– Ну, мы все равно направляемся не туда. Спрашивай, если хочешь.
– Не хочу. Мне все равно.
– Они твои кузены.
– Я незаконнорожденная, – натянуто сказала Нори, складывая руки на коленях. – У меня нет семьи.
– Тебя не из глины вылепили, – настаивала Киёми.
– Почему сейчас? – прошипела Нори.
Киёми поджала губы и ответила не сразу. Бросила взгляд вперед. Водитель не произнес ни единого слова и ничем не выдал, что слушает их разговор.
Быстро, словно боясь, что передумает, Киёми нажала кнопку, поднимающую черный экран между задним сиденьем и передним. Иной уединенности все равно не добиться.
– Я была не права. – Она порывисто схватила Нори за руку, развернула лицом к себе. – А теперь ты должна меня выслушать.
– Хватит.
– Норико!
– Я уже не ваша забота. Я вам больше не принадлежу. Почему это вас так волнует?
– Я никогда не желала тебе смерти. И всего этого тоже.
– Наши желания не имеют значения. Вы сами так учил-и.
У Киёми на лице отражалось страдание. В глазах стояли слезы.
– Боже мой, Нори. Ты должна жить. Ты должна выжить. Ты… просто обязана. Я не могу тебя спасти. Не могу дать надежду, ведь для этого придется солгать. Но ты должна жить.
– Не ваша забота, – повторила Нори холодными губами.
– Подумай! – вырвалось у Киёми, и, наконец, пролились слезы; они стекали по выбеленным щекам и скапливались у ключиц. – Подумай, какой женщиной ты могла бы стать.
Нори никогда, ни на единый миг об этом не задумывалась.
– Вы… это вы велели мне смириться.
– А теперь велю бороться.
Нори покачала головой.
– Я больше не могу бороться.
Киёми начала что-то говорить, но осеклась. Машина замедляла ход. Они не сводили друг с друга глаз, затаив дыхание, так много говоря без слов.
Нори сжала руку Киёми. Звук двигателя затих.
– Прости меня, – прошептала Киёми. – За все. Прости.
Нори колебалась. Она слышала, как водитель вышел и теперь огибал машину. Оставалось всего несколько секунд. Она не могла придумать, что сказать этой женщине. Вот они, распорядительница борделя и шлюха, вознесшаяся нищенка и падшая принцесса, хозяйка и слуга. Но в этот момент все это стало неважно. Просто две женщины, склонившие головы против ветра. Нори решила, что если это и не делало их друзьями, то хотя бы сближало.
– Я буду скучать, Киёми-сан.
Нелепо. И все же правда.
Дверца со стороны Норико открылась. Не дожидаясь приглашения, девочка вышла из машины и зажмурилась от света осеннего солнца. Она знала, где они. Каждый ребенок в Японии знал об этом месте.
Тиёда-ку, королевский район в Токио. Здесь располагались все правительственные здания, посольства и памятники. Здесь жили самые богатые, самые влиятельные люди страны.
Нори стояла в закрытом поместье с высокими стенами из беленого камня. Дом был старым и величественным, низким и просторным, с черепичной крышей цвета красной глины. На воротах позади Нори был изображен незнакомый ей фамильный герб.
Пренебрегли здесь лишь растениями. В саду росли печально поникшие сливовые деревья с листвой того же цвета, что и крыша.
Надо идти вперед, в дом, который ее не приветствует, к людям, которые ее не полюбят.
Нори уже такое проходила. Она знала, что делать.
И двинулась вперед. Подол ее лучшего кимоно волочился по земле, вороша опавшие листья. Волосы в стиле тарэгами[21] свободно ниспадали, символизируя ее целомудрие. Шею обвивали лучшие жемчужины, холодившие разгоряченную кожу. Сердце билось быстро, как у испуганного воробья, но страха не было.
Норико поднялась по деревянным ступенькам и прошла в прихожую через раздвижные двери, которые без единого слова открыла служанка.
Нори остановилась, чтобы снять туфли, а затем продолжила путь, пока перед ней не появилась женщина, одетая в кимоно из небесно-голубого шелка.
– Додзо агаттэ кудасай, – произнесла она. – Добро пожаловать.
Нори поклонилась.
Женщина даже не взглянула на нее.
– Спасибо за быструю доставку. Оставьте вещи снаружи, их заберут.
Теперь Киёми не могла говорить свободно. Ей предстояло сыграть роль, которую она играла десятки раз.
Нори повернулась к ней. Всего на мгновение, скрыв лицо от незнакомки вуалью волос, она позволила себе улыбк-у.
– Аригато. За все, чему вы меня научили.
Киёми низко поклонилась.
– Прощай, маленькая принцесса.
Внутри все сжалось. На мгновение Нори захотелось протянуть руку, прижаться к Киёми так, как она никогда не прижималась к матери, к бабке.
Слова встали в горле комом.
Не уходи.
Не оставляй меня.
Не оставляй меня снова.
Только не снова.
Пожалуйста.
Но говорить было нельзя. Ее губы сомкнулись, не пропуская ни слова, и она отвернулась.
Через мгновение Киёми исчезла.
И, как и в самом начале, Нори осталась одна.
* * *
Ее провели в большую комнату с татами на полу. Вся мебель была убрана, за исключением одинокой шелковой подушки в центре.
– Жди здесь, – коротко сказала женщина.
Нори опустилась коленями на подушку. Она знала, как полагается сидеть. Мать научила, когда Норико было три года. То немногое, на что сподобилась Сейко.
Она подождала, пока не услышала, как закрылись фусума[22].
Нори не знала, сколько у нее времени. Наверное, несколько минут. Она представила, как ее новый хозяин сидит где-то за письменным столом. Может, даже выпьет пару стаканчиков, прежде чем к ней спустится.
Если она не соберется с духом сейчас, то никогда не решится.
Несколько минут.
Шесть.
Пять.
Нори прижала руки к лицу. Впервые она позволила себе ощутить всю несправедливость случившегося. Ей не было даже четырнадцати лет, и у нее никогда не было свободного дня, ни одного дня, который не продиктовал ей кто-то другой. Она никогда не видела летнего фестиваля и не делала снежных ангелов с другими детьми зимой. Ее никогда не целовали, не ценили и не любили, как в книгах.
Что ж…
Впрочем,
