…наша гордыня — оборотная сторона беспомощности… — Обычный для средневекового теолога пассаж, в устах надутого, самоуверенного Трида приобретает пародийное звучание. при кораблях»). На Арбате Гро-оказывается втянутым в толпу бывшего режима. Сторонясь митингующих, он протискивается в первую попавшуюся дверь и оказывается в пивной, где видит знакомого литератора, с которым от растерянности затевает беседу о будущем искусства. Гомеров план прослеживается здесь ретроспекцией к Советскому Союзу, оттеснившему «ахейцев» за стену — железный занавес — к их собственным кораблям.
С. 182. …страх опустился на город ночью… — Обрывочная фраза, оставшаяся, по-видимому, от фантастической притчи, которую предполагалось включить в роман. Её рассказывает знакомый Громова: «Страх опустился на город ночью, когда большинство людей спало. Утром они глядели друг на друга невидящими глазами, стыдясь признаться, что в них проросли его зёрна». Зловещее вступление требует эффектной развязки. Однако ничего сверхъестественного не происходит. У обывателей всё как всегда. Только где-то глубоко в них зарыт ставший уже привычным ужас. Тема серенького апокалипсиса звучит и в ранних произведениях Гуланова, где сильны кафкианские мотивы.
С. 183. …любой хороший писатель — это писатель для юношества, взрослым остаются газеты… — Шутка, кочующая по многим эссе Гуланова.
…наша эпоха не Слова, но — слов, и, как следствие — их невостребованности… — Близко к высказыванию самого Гуланова: «Эсхатология литературы в XX веке походит на тихое увядание осени. Мы пришли к истине первобытного человека — искусство стало излишеством».
…литература «как бы», её девиз: «Читая, пишу!»… — Отражает мнение автора «Троады». «Деятельность тружеников пера, — считал он, — состоит теперь в том, чтобы зачёрпывать вёдра слов из реки уже написанного, относить вверх по течению и там с облегчением выливать. Вероятно, будущее осуществит идеал этих сизифов, когда создаст форму без содержания, купель без младенца, нечто, существующее лишь в рассуждениях о чём-то несуществующем и никогда не существовавшем, например, пьесу в мнениях о пьесе, философию в обсуждении философии, роман в комментариях к роману». Последнее, однако, было тайным замыслом самого Гуланова.
…как и положено в царстве обезьян, эстетика масс-культуры вращаешься вокруг гениталий… — Выражает известное отношение автора к наступлению эпохи «читбур-геров». «При слове “бестселлер” Гуланов демонстративно морщился, поворачиваясь к говорившему спиной, — вспоминает один из его друзей, — он был последним рыцарем изящной словесности, так и не опустившимся до того, чтобы писать для толпы».
…свалка культуры, помойка, над которой дуют ветра имагологов… — Привлечённый Громовым образ — типичный для постмодернизма, термин «имаголог», законодатель вкусов, заимствован, очевидно, из романа Кундеры «Бессмертие».
С. 188. …слова могут дать не больше того, что в них вкладывают… — Ключевой тезис в эстетическом мироощущении Гуланова.
…писатель творит теперь для узкой секты читателей, в которую выродилась некогда могучая религия эпистолярности… — «Печальная констатация факта», — прокомментировал Гуланов это высказывание Громова.
…русскому трудно одолеть «Улисса», да и нужно ли, достаточно комментариев… — Выражает мнение огромного большинства рядовых читателей, сломавших зубы об ирландскую скалу.
… роману — памятнику эрудиции… — Так иногда называл и Гуланов своё детище, над которым работал около семи лет. «Роман воздвигнут на горе книг, — говорил он, — уберите их, и он рухнет».
…в пространстве языка ещё много места… — Ср. с шутливым высказыванием математика Маклейна: «Господа, в гильбертовом пространстве остаётся ещё много места!»
…читай «Троаду»… — Ссылаясь на собственное произведение как руководство для своих героев, Гуланов замыкает круг, строя дурную бесконечность.[33]
Искусство ремесла
ПСАЛОМ 61
Царь, гонимый другим царём, складывает в пещере рифмованные строфы. Завёрнутый в звериную шкуру, он тихо шевелит губами. Говорит ли он с Богом? Или божество говорит в нём? Еврейские слова, подобранные им для кимвалов и цитр, будут повторены на бесчисленных языках. Разделяя отчаяние царя, их будут распевать потомки, ими будут освящать колыбель и могилу. Но царь не знает, что станет пророком, что из его народа выйдет Бог, поведавший о рае, а овраг у иерусалимской стены, в котором сжигают мусор, даст имя аду. «Сыны мужей — ложь, если положить их на весы, все они вместе легче пустоты», — негодует царь, тряся длинными волосами.
Любовь, ненависть, зависть, предательство, ложь и вероломство — неточные слова, которые вряд ли отражают жизнь. Её программируют иные коды, о которых мы едва ли догадываемся. Но, быть может, на земле мы находимся в изгнании? И потому признания царя так трогают нас?
ПОДЪЁМНИК
Культура насчитывает множество образов. Один из них такой. Длинная лента эскалатора поднимает на скалу. Мимо плывут облака, ущелья, ливни, скользят эдельвейсы, тёмные луны, молчаливое небо, ропщущие реки и шепчущие дожди. На подъёмнике знают, что за скалой — пропасть. И, отвлекаясь, смотрят в окно, переговариваются, фантазируют.
Эти фантазии и есть культура.
МОЙ ДРУГ ИВАН ЗОРИН
Мы разные. Я молчалив, он с упоением играет словами. Меня волнуют житейские невзгоды, его — неудачно составленное предложение.
И я часто смеюсь над ним.
Но друзей — увы! — не выбирают. Так случилось, что с годами он стал моей тенью. Когда я гуляю в парке, его щебетанье о литературных замыслах не даёт слушать птиц. Он без устали твердит, что писатель — это моллюск, беременный жемчужиной, исключительно редкий экземпляр в бесплодном стаде двустворчатых! Не выдержав, я однажды заметил, что эти перламутровые соринки — опухоли, но его гордая утончённость не уловила иронии.
Я ленив и не собран — он скрупулезен до мелочей. Я страдаю от невыдержанности — он всегда невозмутим. Это странно, ибо он на четверть века моложе меня. Хотя моя жена считает его старше. Находятся и те, кто нас путает, будто близнецов.
Детей у него нет. «Каждый найденный оборот, — шутит он, — мой блудный сын». А я ревную, наблюдая, как в глазах сына его авторитет становится больше моего.
Любопытство превратилось у него в страсть, болезненную жажду всеведения. Он постоянно что-то изучает, что быстро сменяется другим, и мне порой хочется крикнуть: «Эй, когда же ты, наконец, будешь знать?»
Я верю в Бога — он атеист, утопающий в метафизической болтовне, мой Бог — Слово, его — слова. Он полагает, что человек культуры, вроде него или — странное причисление — меня, своим существом обязан прошлым мыслителям. Порой мне кажется, что он настолько глуп, что и в самом деле думает, будто интеллект спасёт мир, а иногда, что это — только маска.
Я веду дневник, куда безыскусным языком, в котором преобладают местоимения, заношу мелкие события. Его чтение избавляет меня от иллюзий, прошлое предстаёт таким же серым и унылым, как настоящее, и это придаёт последнему надёжности. А вот что появилось в его записной книжке на букву «в» после очередной прогулки в осеннем парке, заполненном вороньём:
«”Враньё — вороньё” — пример затасканной рифмы; «Ворон» — стихотворение По; Вернувшийся посланец — ворон Упатнишима, не вернувшийся — ворон Ноя, благословенная птица вавилонян стала проклятой у иудеев, — если понадобится демонстрировать смену культурных парадигм; Ворон — изобретение римских корабелов эпохи Пунических войн; Вещие вороны Одина — Хугин и Мунин; Ворон кельтского бога Луга; “Чёрный воронок” — символ в мифотворчестве XX века; “Воронье гнездо” — бочка на мачте, см. “Моби Дик”; “Ворон ворону глаз не выклюет” — пословица, от которой несёт Островским; “Проворно, как ворон” — из логопедического теста; Насмотревшись Хичкока, вороны начали стаями нападать на людей — великая сила искусства!; Ворон на шлеме Афины; Вороны-солнца, убитые, к счастью, китайским стрелком И; “Воронье царство” — синоним “сонного”?; Ворон, предсказавший смерть Цицерону; “Жирная ворона” — встречается всё реже; “Белая ворона” — положение, в котором вечно оказываешься; “Попалась, ворона!” — кричали ляхи — Н.В. Гоголь “Тарас Бульба”; Воронёная сталь (зачёркнуто); “Ворона каркнула во всё воронье горло, снег выпал…” (зачёркнуто); Будда о воронах: “Вороны рождаются, каркают и умирают”».
Меня ужасает смерть, неизбежность небытия, его же — смерть его книг, забвение имени. Моя биография умещается в нескольких анкетных ответах. А вот что написано у него на букву «я»:
