— Конференция была интересной, мне понравилось. Но я взяла второе место, только потому что первое взял сын члена комиссии.
Это был последний оставшийся козырь у меня в рукаве. Но глядя в равнодушные глаза деда, будто он смотрел на вазу, на его снисходительную улыбку, я поняла, что это не сработало.
— Идеальная работа всё равно бы взяла первое, — этот надрез был сделан очень тонким скальпелем — так, что легче добраться до самых невидимых, самых больных нервов. Дед всегда был искусным хирургом человеческих душ. И всё, что он говорил дальше, уже не воспринималось заполненными морским шумом ушами. Почему у меня так горят щёки — у меня, бесстыжей меня? — Не расстраивайся, милая, ты расстроилась? По-моему, у тебя хорошо получается фотографироваться. Не забивай этим свою хорошенькую головку. Ну зачем тебе эта наука?
«Нет, нет, нет, он не должен увидеть. Никто не должен увидеть. Этого нет».
Я приподняла бровь и нагло расслабилась на стуле — как всегда делал он. В кои-то веки я поняла, зачем он так делал.
«Ты меня не достал, старый пердун».
— И правда, деда, зачем? — выплеснула я, ядовито улыбаясь. И за этой ядовитой ухмылкой на хорошеньком личике, которое всегда было личиком драчливого мальчишки, никто не заметил того, что не должен был заметить. — Когда я получу Нобелевскую премию, не говори, что ты меня поддерживал.
«Твоё мнение не значит для меня ровным счётом ничего».
Я повела себя так, как и хотела — прямо как тот самый упорный потомок Юдина, который сквозь тернии всё равно идёт к звёздам. Во мне родился тот самый гнев, который всегда побуждал меня к действию. Но на этот раз мне не захотелось заниматься наукой. Я захотела сделать кое-что другое — это гадкое желание было в моих бешеных глазах.
А дед засмеялся, как будто щенок сделал особенно интересный пируэт. Так, словно я поддержала правила его игры. Так, словно я так и не стала хотя бы двухклеточной, способной на попытку.
За этим хорошеньким, холодным личиком никто не заметил того, чего не должен был. Оно выражало лишь гнев — его я и чувствовала. Моё первое главное поражение.
Но в эту гремящую мелодию барабанов и литавр всё-таки вклинивались отголоски стыдливых фортепианных аккордов. Почти неслышные, но я всё-таки вспомнила.
Вспомнила, как всё детство мечтала стать другим человеком, потому что мне всё время
было
стыдно.
*
Границ не существовало. Вплоть до моих семнадцати я думала, что могу брать всё, что захочу, даже если мне это не дают — особенно, если это мне не дают — поэтому в тот вечер я сбежала из дома и оказалась возле его двери. Узнала адрес у Сан Саныча, оправдавшись чем-то незначительным и таким далёким от нас — чем-то вроде забытой тетрадки или ещё чем-то. Сан Саныч, как и другие взрослые, ничего не заподозрил и не заметил — того, что цвело рябиной, а потом покрывалось инеем, прямо у него перед носом.
Он не пускал меня ни в свою душу, ни в свою жизнь, так что я решила, что я просто вышибу дверь. В стиле того самого мальчишки, кем я была всё своё детство.
Границ не существовало — пока я не встречала взгляд голубых глаз, полувопросительный и прохладный. И тут же мальчишка терялся в молекулах воздуха, и рождалась робкая девочка.
Вот оно. Эта девочка была такой мне незнакомой, и я так боялась с ней знакомиться.
Смущённая, трепещущая и влюблённая. Безрассудная. Она всё испортила.
— И что ты делаешь здесь в девять вечера? — тяжёлый, изучающий взгляд — осуждающий, одёргивающий будто за подол юбки, напоминающий вести себя прилично.
Вот здесь начинается граница моего прежде безграничного мира. Первая граница в моей жизни, первое «нет», первая стена, и я впервые в жизни учусь останавливаться, разбивая голову о лёд.
Здесь моя робкая девочка стыдливо сжимается.
— А что, нельзя? — вздёргиваю бровь, как если бы вздёрнулась на виселице у всех на виду. В этом было точно такое же дерзкое отчаяние. Мальчишка всё-таки оказался сильнее — и он размахивает кулаками, он отталкивает его плечом, входя в тёмную квартиру. Но несмотря на то, что из холодного тамбура он попадает в тепло, трястись не перестаёт.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Он безрадостно хмыкает, захлопывая дверь и щёлкая замком. В этом звучит родительская покорность перед детскими капризами. Это доводит меня до белого каления моментально, и я резко поворачиваюсь на каблуках сапожек к нему, блестя глазами.
— Почему ты никогда меня не приглашал? — имея в виду, конечно же, не квартиру. Я хочу наброситься на него, как на дичь, поэтому голос звучит резко, деспотично-требовательно. «Прошло уже два месяца, как мы вместе, почему ты не мой, почему, почему?». Я помню это ощущение из детства: самая тяжелая артиллерия, когда не получаешь желаемого — истерика. Она всегда работала, но ни разу с ним.
В тебе так много этого голода чёрной дыры, что она буквально вопит.
— А ты когда-нибудь просила? — и опять эти вопросы, справедливые вопросы, которые сводили меня с ума, как и любая правда о себе. С ним невозможно было биться в войне, потому что он знал меня наизусть, а я не умела читать на языке, на котором он был написан. И это всегда упиралось в беспомощность и робкую девочку.
Перед которой он тоже не падал на колени. Тупик-тупик-тупик.
Я резко бросила пальто и шапку, покрытую снегом, на стул. И отвернулась, глядя в потолок, чтобы спрятать робкую девочку в глазах. И конечно, вот оно. Сразу — раскаяние, но я была слишком горда, чтобы выразить его.
И он, словно тут же прочитав новую строчку, хмыкает уже более доброжелательно:
— Ладно-ладно, выключай своего демона. Пройдете на кухню, мадам? — веселые искорки в глазах и дурашливый приглашающий жест рукой. Этот взгляд исподлобья. Взгляд, который в такие моменты казался мне таким живым, таким не принадлежащим ему и таким обезоруживающим меня. Он слегка склонился в поклоне, и я, не сдержавшись, засмеялась. Он тоже чуть улыбнулся, неотрывно наблюдая за моей реакцией.
Казалось, невозможно было переживать один и тот же инфаркт столько раз. Невозможно.
В какие-то моменты — как когда я вложила руку в его ладонь, и моя кожа зафонила от ощущения его; как когда он давал снисходительно себя ударить, туша меня и сам никогда не загораясь — мы были идеальны друг для друга. Будто не было тупиков и перегорающих лампочек от двух подключённых друг к другу минусов.
Я жадно вгляделась во все мелочи этой квартиры. Мне казалось, тут заключена вся тайна его личности. Мне хотелось вдохнуть воздух, которым он дышит, чтобы понять, что делает его таким. Мне хотелось стать кислородом, чтобы прикоснуться к его сердцу, или кружкой, которую он подносит к губам.
Квартира была одной из тех, что точно представляла для меня интерес, как нечто любопытненькое, и я, внучка Юдина, живущая в пентхаусе, в неё не вписывалась. Как помню — я начала суетиться в этом маленьком пространстве, меня поразило, насколько оно крошечное. Тёмный коридор с какими-то противными жёлтыми обоями, всего лишь одна комната с одним-единственным разложенным диваном, шкафом и письменным столом. И нигде ни следа беспорядка — ни одной из этих маленьких вещичек, напоминающих тебе о семье или чего-то подобного, всё настолько на своих местах, что это ни на секунду не вызвало сомнения в том, что это всё-таки его квартира.
Такие поверхностные вещи о нём я знала, чувствовала накожным уровнем — он не терпел беспорядка, хоть и казался воплощением хаоса с этим его ленивым выражением лица и татуировками. Мне казалось, он может вычистить весь внешний мир, настолько он его раздражал своим хаосом и настолько он не вписывался в его рамки. Как и я, впрочем.
Кухня была точно такой же маленькой, как и всё остальное. Он зарылся в ящики, чтобы дать мне кружку со слегка сколотым краем — как всегда, невозмутимый, но я чувствовала всё той же кожей, что ему этот сколотый край поперёк горла. В том, как его взгляд слегка задержался на этой кружке.
Чайник кипел, а я растерянно глядела в тёмное окно на своё зыбкое, мутное отражение. И плечи мои становились ломкими, неуверенными, и я вся становилась неровной и угловато-незавершённой. Хрупкой.
