Всё меняется. Но что-то остаётся — Вера, что бы ни произошло, всегда останется рубцом на сердце. Есть люди, с которыми вы всегда будете незримо связаны.
Мы были такими до боли живыми.
А потом был вальс под музыку из мультфильма «Анастасия», который мы репетировали со смехом, но который сейчас выглядит так, как он должен выглядеть, — серьёзно и нежно. Мамы утирают глаза платочком и смеётся друг другу: «Какие уже взрослые, а только вчера в первый класс вели!»
И во время этого вальса, незаметно от других, мы сталкиваемся друг с другом взглядами — и тут же отводим глаза. Это всегда было воровато. Это всегда было с невесомой болью.
Но тогда это ощущалось совсем по-другому — будто нам так надо было в последний раз оторвать друг от друга чуть побольше. Чтобы потом было чем жить.
Он из того места, где стояли другие учителя, смотрит на то, как наши руки с Дементьевым пересекаются, а потом отводит взгляд.
Наверное, это должно быть правильно, но моё сердце по-прежнему что-то рвёт на части.
В ресторан мы должны были ехать уже без учителей, только с родителями.
Я делаю шаг по направлению к лимузину. Шаг, ещё один, с каждым разом всё тяжелее. И с каждым разом с тебя слетает кожа как с ошпаренного помидора всё сильнее.
В конце концов — я оборачиваюсь.
Он смотрит на меня — уже такой далёкий, из другой жизни.
И я всё понимаю без слов. Иногда у нас действительно рождалось волшебство, которое было трудно понять.
Я — в розовом длинном платье, воздушном, как у принцессы, с потёкшим макияжем и на каблуках, от которых мозоли, — бегу обратно.
Наверное, это называется «закрыть гештальт».
— Ты сегодня очень красивая, — говорит он, пристально глядя на меня. Всё как зимой, только вокруг теперь цветущие деревья, духота, солнце и щебечущие птицы.
Мы были в небольшом лесочке за школой. Я смотрела на него, и у меня билось сердце как под электрошоком. С перебоями. Совсем скоро сердце лишится этой дозы, что заставляла его делать такие кульбиты.
Это первый наш внятный разговор вне уроков после того.
Он смотрел на меня так же не отрываясь, словно стараясь впитать. Запомнить.
Я всё думала: будет ли это через несколько лет ощущаться таким же инфарктом? Забуду ли я его?
Мне казалось, нет. Никогда.
— Это прощание? — спросила я тихо.
— Да. Я уезжаю из города. Ждал конца года, чтобы уволиться. Мне нечего тут делать.
Я кивнула. Это было ожидаемо. Он всегда казался в этом месте чужим.
Где-то вдалеке визгливо гавкало какое-то животное — а потом мы увидели выбегающую из-за дерева лисицу. Она лаяла прямо как собака.
— Это она лает? — удивлённо спросила я.
— Да. Иногда лисы это делают.
Я смотрела в её почти собачьи глаза. Но всё-таки она была лисой.
Чужая везде — и среди собак, и среди лис.
Я перевела на него взгляд. Неосуществленное касание повисло в воздухе, как и всегда.
По его глазам я видела, что он всё помнил.
Это несправедливо — оставлять всё таким незавершённым. Это несправедливо, чтобы кто-то оставил в тебе занозу навсегда, остался всего лишь шрамом.
Это неправильно — что есть такие люди, которые словно ветер, касаются тебя лишь на миг. И ты никогда не найдёшь их больше, как бы ни искал на протяжении всей жизни.
— Прощай, Юдина. Может, ещё увидимся.
И отвернулся, собираясь уходить — как всегда первый.
Я дёрнулась вслед за ним. Дёрнулась моя сердечная мышца, заныла, словно её перерезали.
Я не могла, просто не могла.
— Стой! У меня… вопрос. Почему ты так и не отдал мне своё сердце? — задыхаясь от бега за ним, я выдрала из себя этот вопрос, не притворяясь, что это было совсем не больно.
Он усмехнулся так снисходительно, словно я глупый ребёнок, который просто ещё не понимает.
— Юдина-Юдина. Ты так хотела положить меня на лопатки, но не подозревала, что я уже повержен.
Он касается моей щеки лишь на миг — и я запоминаю эту нежность в его взгляде, которая уже обречена стать призраком.
Я запоминаю его всего и вижу, что он уже обречен стать для меня фантомом.
Я смотрю в его удаляющуюся спину и в отчаянии понимаю, что это первая секунда того, как я начинаю забывать.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
*
Я не поехала в ресторан.
Дед устроил вечеринку в доме в честь моего окончания школы и в честь моей помолвки.
Я ходила уже полупризраком среди этих высокопоставленных гостей и чувствовала себя невидимой, даже несмотря на многочисленные поздравления и комплименты. Лилось шампанское, играли музыканты.
Я кивнула своему будущему мужу, стоящему возле столов с закусками. Он осторожно кивнул мне в ответ.
В сущности, он был неплохой человек. Невысокий, лысоватый, с доброй и слегка хитрой улыбкой. Он сказал, что я красивая и что он никогда не обидит меня.
Отводя хмурый взгляд, я спокойно иду к деду, радостно общающемуся с гостями. Я научилась казаться настоящей аристократкой.
Дед встречает меня радостным воскликом, кричит в толпу:
— А вот и внучка, дорогая Юлечка! Сегодня у тебя большой день, поздравляем!
Он, приобнимая меня, даёт мне в руки бокал с шампанским. Такой довольный, будто и не было тех страшных дней, не было тех страшных слов, которые навсегда засели в подкорке моего мозга.
Он будто не помнит, но я — я помню всё.
Я беру бокал в руку, улыбаюсь, а потом со всей дури швыряю его на мраморный пол. Повсюду летят осколки.
— Спасибо, конечно, за тёплый приём. Но это всё было без надобности — как я и сказала зимой, никакой свадьбы не будет. Я пришла попрощаться, дед. Больше ты никогда меня не увидишь.
Вокруг звенит тишина — как раньше звенели стучащие друг о друга хрустальные бокалы с шампанским.
А потом гости начинают шушукаться и показывать пальцем на экран.
Я уже знала, что на нём показывали. Мой прощальный подарок деду.
— Ты уверена, Юль? Я тебе сказал, что хватит мучить себя и других, ты для этого не годна…
— А я сказала, снимай! — со злостью вскричала я. Во мне тогда так кипело это бешенство, что я знала. Знала, что у меня получится.
Миша с сомнением взял фотоаппарат и указал рукой на белый фон.
Он скривился сразу же, когда я начала позировать. Полная бездарность в моделинге. А он всегда был охотником до настоящего искусства.
И пусть я не стану искусством, я стану чем-то другим. Я стану полной честностью.
Я резко сбросила с себя одежду. А потом завопила.
И вот тогда Миша впервые щёлкнул с довольным лицом.
На какой-то единственный миг я стала тем, что ему всегда было нужно.
Обнажённые фотографии агрессивного полумальчика — вот что нужно было деду.
Я выходила из дома, и с каждым шагом дышать мне становилось легче. Гости расступались передо мной.
Возле дома уже ждала Насвай на своём новом мотоцикле — недавно приобрела его и теперь лыбилась, чувствуя себя брутальной. Она радостно ударила в гудок несколько раз, встречая меня. Насвай — которая никогда не лезла в мою душу, но которая всегда была рядом, обречена была остаться со мной навечно. Обречена была остаться этим взглядом, переброшенным через всю вечность.
— Юля! Юля, погоди!
На пороге стояла мачеха и смотрела на меня так, как я на Александра Ильича — на того, кто обречен стать призраком. Рядом был Гена, утирающий глаза рукавом.
Я — ещё не фантом, но уже почти — машу им рукой.
Я перебрасываю им взгляд через всю вечность. Для них я всегда останусь этим взглядом.
И они тоже вечно останутся для меня лишь фантомами.
И я, забирая своих фантомов с собой, сажусь за спину Насвай. Мы срываемся с места.
Где-то вдалеке снова лает лиса.
