IV
Ты завтра уходишь,На дороге два крутых спуска.Жаль, мы с подругамиУвидим только твои следы,Но не увидим тебя.Мы будем ждать твоего возвращенья,Чтобы встретить тебя…
Голоса женщин чисты и прозрачны, точно звуки ручья, журчащего меж камнями. Они поют, положив головы друг дружке на плечо, но глаза их, устремленные на Пупа и Тхе, застилают слезы. У Гипа — он сидит рядом и дудит в свой рожок дингнам — заплетается язык, путаются пальцы — небывалое прежде дело; слезы бегут по его щекам, стекают на рожок…
Пуп сидит и слушает музыку Гипа. Сколько мыслей теснится в его голове. Рядом стоит Хэ Ру, одну руку он засунул себе в рот, другая лежит на плече у отца. Он озирается и видит: все вокруг, и даже как будто отец, плачут. Нет, Хэ Ру ничего не может понять, блестящие глаза его от удивления становятся совсем круглыми.
Пуп сидит неподвижно. Ладонь Хэ Ру, маленькая, прохладная, лежит на его плече; пальцы, мягко касаясь кожи, двинулись вдоль плеча, и вот уже рука сына обнимает его за шею. Нет, сдержать свои чувства он больше не в силах. Слезы бегут по щекам. «Хэ Ру, сынок, осиротел ты, остался без мамы. Ты еще мал совсем и этого понять не можешь. Мы схоронили ее вон там, под сосной, на берегу ручья. Успокоилась, бедная, заснула навек. Ты вырастешь и со временем забудешь ее лицо…» Он обнимает сына, прижимает его к себе. Хэ Ру, не понимая ничего, прячет лицо на груди у отца и застывает молча.
…Лиеу умерла шесть дней назад. Лишь три дня проболела она. Тхе обежал, как говорится, все дороги, из уезда прислали нужные лекарства. Но ничего не помогло. Сам Пун был в отлучке, ходил по деревням, уговаривая народ сдавать ружья солдатам дядюшки Хо. Когда он вернулся, Лису говорить уже не могла. Она взяла только его за руку, из глаз ее полились слезы; потом он увидел: она уже не дышит.
Мать не плакала. Она, не вставая, пролежала два дня…
…Кто это вонзает острое лезвие прямо в сердце Нупа?
Ах, какая боль! Ее не опишешь словами. Лиеу, почему не захотела ты больше жить на свете? Спокойная гладь ручья Тхиом никогда уж не увидит тебя, как бывало прежде, когда ты, возвращаясь с поля, смотрелась в пего. Птицы лесные не услышат твоих песен. Месяц назад, когда только-только еще наступил мир, Тхе спросил Нупа: «Слушай, как ты считаешь, Лиеу могла бы уже стать товарищем?» Пуп и сам подумывал об этом. Через месяц-другой, решил он, когда растолкую ей все про Партию, сам поставлю в уезде этот вопрос.
Он знал: Лиеу ненавидит француза, но она неразговорчива и потому не распространялась об этом. Скромная, добрая Лиеу — лучше ее не было женщины в деревне. Проворная, как белка, взбиралась она на деревья обрубить ветки, валила стволы. А когда поздним вечером возвращалась домой, Пуп брал ее за руки и видел: все они в кровоподтеках и ссадинах. Но она знай себе смеялась. Пригожая, добрая жена моя, спишь ты теперь в земле…
Через два дня после смерти Лиеу Тхе вернулся в деревню с бумагой для Нупа. Но Нуп — грамоте-то он не научился — протянул письмо обратно: мол, прочитай, пожалуйста. Тхе почему-то замешкался.
— Читай, читай, — сказал Нуп. — Это ведь партийное письмо, чего ты тянешь?
Тхе стал читать. Партия, говорилось в письме, вызывает Нупа, чтобы он вместе с другими переехал на Север[27]. Там он будет работать, создавать сильную армию, а после всеобщих выборов вернется домой. Мать Нупа стояла рядом и все слышала. Молча глядела она на сына. Бедная мама, волосы ее совсем поседели. С каждым днем она, казалось, становилась все ниже, спина согнулась, сгорбилась. После смерти Лиеу ноги у нее совсем отказали, потом она стала ходить потихоньку, опираясь на палку. А теперь вот Пуп уезжает, и Хэ Ру едет вместе с ним. Как она будет жить здесь одна? Раньше хоть в здешних лесах и горах свирепствовал один француз, а нынче вон объявились и американец, и Зьем[28]. Как же пойдут дела в деревне без Нупа? Кто поднимет народ на врага? Нуп проворочался всю ночь с боку на бок — сна ни в одном глазу. Где-то высоко в небе, усеянном звездами, кричала птица пороток. Пуп встал, взял корзину, сложил в нее одежду — свою и сына. Мать, оказалось, встала еще раньше.
— Ты и вправду уедешь, Нуп? — спросила она.
Пуп не знал, что и ответить. Мать присела у огня. С тех пор как умерла Лиеу, она ни разу больше не плакала. Пун сел рядом с нею.
— Мама, — сказал он, — мне ведь и дома оставаться никак нельзя. Останусь весь век наш ни вам, ни мне, ни Хэ Гу житья не будет. Вспомните, Лиеу-то, бедная, светлых дней, можно сказать, и не видела. Проклятый Зьем с американцем будут еще хуже француза. Если мы с товарищами не поедем учиться к дядюшке Хо, не укрепим свои силы, враги вовек не уйдут с нашей земли.
Мать не сказала ему ни слова. Она сидела спокойно, не плакала. Седые волосы падали на ее изборожденный морщинами лоб. Нуп придвинулся к ней поближе.
— Мама, когда я уйду, соседи присмотрят за вами…
Она молчала по-прежнему. Нет, и про то, о чем говорил Нуп, речи не заводила. Вот уж который день молчала, не проронила ни слова.
Но тут она вдруг взяла хворостину и, помешав угли в очаге, сказала:
— Захвати, сыпок, не забудь, флягу с медом для дядюшки Хо…
…И вот сегодня все собрались в общинном доме проводить Нупа и Тхе. Завтра рано утром они уходят. Нупу так много хочется сказать землякам, но он не знает, с чего начать. То же самое происходит и с Тхе. Нуп смотрит вокруг: да, все они здесь — и Гип, и дядюшка Па, Сии, Зу, дядюшка Шунг, дядюшка Шринг… Са из Баланга и Кхип из Дета тоже пришли на проводы. Нуп снова обводит взглядом всех своих земляков. Огонь полыхает, то высвечивая знакомые лица, то отбрасывая их назад в темноту. Вот он выхватывает из мрака кудрявые волосы Гипа, угловатый подбородок и блестящие глаза старого Па, крепкие черные руки Кхипа, его добрые глаза… Чего только не было за эти десять лет! Люди бана ели пепел вместо соли, вместо одежды носили кору дерева кэдон… Француз изо всех сил старался втоптать их в грязь. Но ни один из них не упал, не погряз в трясине. Каждый, кого ни возьми, стоит упрямо и твердо.
Вон у старого Па спина не согнулась, не сгорбилась. С той поры, как погиб Тун, он каждый год возделывает три поля — лучших во всей деревне, и работает в общинном комитете. Дядюшка Шунг теперь тоже «товарищ»; он почти совсем не молится, зато по-прежнему рассказывает молодежи старинные предания. И каждые десять или пятнадцать дней повторяет он снова историю о чудесном мече богатыря Ту. Нет, слушатели у него не переводятся, их день ото дня становится все больше и больше. Но теперь всякий раз, изложив саму историю, он затягивается из своей трубки, долго, со вкусом выпускает клубы густого пряного дыма и говорит не спеша: «Слушайте, земляки, клинок чудесного меча найден и снова соединен с рукоятью. А ведомо ли вам, что такое меч славного Ту? Знайте же: это — СПЛОЧЕНИЕ! Люди из племени кинь сплотились воедино с горцами, вся страна как один человек. Раньше никто не мог найти клинок меча и соединить его с рукоятью. Теперь это сделали Партия, дядюшка Хо…»
Нуп смотрит на Са. Вот ведь как. Са проучился внизу, на равнине у киней, восемь месяцев, стал важным работником: пишет, читает бумаги, а сейчас учит детей в общинной школе… Да, считай, весь народ бана поднялся, расправил плечи — весь, до единого человека. Поднялись люди из племени еде, зиарай, кинь, мнонг… Наверно, нет уголка, где бы не поднялся народ. И если Нуп покинет горы и леса Тэйнгуена, вместо него встанут сотни, тысячи земляков.
— Послушай, брат Нуп, ты уезжаешь в Ханой. Уж там-то наверняка ты встретишь дядюшку Хо. Не говори ему, что мы, люди Конгхоа, плакали сегодня. Просто нам очень жаль расставаться с тобою и с Тхе. Вроде бы сердцу и не хотелось плакать, да вот глаза подвели. Скажи, пожалуйста, дядюшке Хо: люди Конгхоа желают вам здоровья, могучего, как леса и горы, нескончаемого, как ручьи и реки. И еще передай: народ бана научился есть пепел вместо соли, надевать кору вместо платья, научился распалять гнев камней и гор и обрушивать их на француза. Так что ни проклятому Зьему, ни американцу не осилить народ бана.
2 декабря 1955 г.
Мариан Ткачев
«Революцией мобилизованный и призванный…»
Если по-настоящему дружишь с человеком, невольно забываешь, когда и как познакомился с ним. Кажется: знал его всегда, всю жизнь. И не возьмись я за это вступление к прозе Нгуен Нгока, наверное, так и не вспомнил бы, как двадцать пять лет назад, зимой 1957 года, приехала в Москву первая делегация писателей Вьетнама. В составе ее был и Нгуен Нгок, совсем еще тогда молодой — в сентябре он отметил свое двадцатипятилетие. Именно с Нгоком особенно быстро нашел я в тот раз общий язык. Может быть, потому, что мы оказались почти ровесниками, а возможно, и оттого, что я успел к тому времени прочитать его роман «Земля поднимается», который увлек меня необычностью характеров и событий, красотой и величием лесов Тэйнгуена — плоскогорья на юге Центрального Вьетнама, где происходило действие романа, — и такой непривычной для прозы распевной интонацией народного сказа.
