Остановившись, она прикрыла глаза от солнца и прищурилась, глядя на темное, ободранное кирпичное здание:
— Нам сюда.
Она потащила меня в узкий, как лаз для свиней, проход между домами. За ним оказался большой двор. Многоквартирные дома Нью-Йорка меня поразили. Такого я никогда не видела прежде. Со всех сторон высились обшитые деревянными панелями стены, утыканные окнами и балконами, между которыми тянулись бельевые веревки. Грязные босые мальчишки орали и пинали мяч, который врезался в стену и отскакивал от нее. Грудастая женщина с шарфом на голове, перегнувшись через балконные перила, перекрикивалась с другой женщиной, высунувшейся из окна. Усталый мужчина курил, сидя на бочке, и выглядел так, будто предпочел бы оказаться в любом другом месте. Еще один человек прислонился к стене и обмахивался шляпой.
Женщина на балконе прекратила орать, когда мама крикнула ей:
— Простите, я ищу Марию Кашоли!
Женщина указала на открытую дверь рядом с лестницей, которая прилепилась к стене здания. Я не могла понять, зачем делать лестницу снаружи.
— Третий этаж, — сказала женщина и снова прикрикнула на другую, которая немедленно захлопнула свое окно.
Со временем я полюбила этот двор. И свою тетку Марию, низенькую крепкую женщину с добрым лицом, которая часто плакала, уткнувшись мне в волосы, и целовала мои щеки. Я раньше не видела, чтобы плакали от счастья. У нее было пятеро детей: три сына и две дочери, которых она растила одна. Ее муж, Пьетро, утонул, катаясь на лодке. Она могла в любое мгновение прошептать его имя и залиться слезами. Но слезы не делали тетку Марию слабее, в отличие от мамы. Они заставляли ее действовать. Она крутилась на кухне или стремительно стелила постели, то плача, то хохоча.
Двухкомнатная квартирка оказалась теснее нашей хижины. Я не представляла, что столько людей можно втиснуть в такую дыру. Бумажные обои с выцветшими тюльпанами и листьями отклеивались по углам, открывая серую штукатурку. В комнате стояли плита, раковина с холодной водой и открытые полки, застеленные красиво вырезанной бумагой и уставленные чашками в цветочек. Узкий стол под красной бумажной скатертью занимал середину комнаты. Без обилия еды семья Кашоли себя не мыслила. Туалетную комнату мы делили с тремя другими семьями, и там всегда воняло.
По ночам мальчики сдвигали стол к стене и раскладывали одеяла по вытертому ковру. Мы с мамой спали в задней комнате вместе с Марией и ее дочерями-близняшками: Альбертой и Грацией. Им исполнилось шестнадцать, они казались очень развязными, кожа у них была оливкового цвета, а волосы — иссиня-черные. Нам с мамой отдали одну из двух железных кроватей, так что девушкам теперь приходилось спать с матерью.
— Будто у нас и без того было много места, — заявила мне Альберта в первый же день, после чего отвернулась к потрескавшемуся зеркалу и принялась укладывать волосы.
Мама оставила меня раскладывать наши немногочисленные пожитки, а сама отправилась пить кофе с Марией в передней комнате. Но я не могла отвести глаз от своих статных взрослых кузин и наблюдала, как они втискиваются в узкие блузки, одергивают юбки и румянят щеки. Их женственность ошеломляла.
— Да уж! — поддержала ее Грация. — Вот уж без чего мы обошлись бы, так это без маленькой вонючки. Нас и без того слишком много.
Девушки взялись за руки.
— Ты нам жизнь испортила, а мы тебе испортим, — сказала Альберта.
Это кузины научили меня быть жестокой. Я узнала, какими безжалостными бывают женщины, задолго до того, как познакомилась с коварством мужчин. Первое, что они сделали, когда я распаковала вещи, — приказали мне зажечь газовую лампу, свисавшую с потолка.
— Выверни ручку до конца, иначе ничего не получится, — велела Грация.
Когда я зажгла спичку, последовали вспышка и взрыв, которые сожгли мне брови начисто. Мама и Мария вбежали в комнату, где я в страхе зажимала лицо руками.
— Ты что, хочешь дом спалить?! — проорала Мария.
— Нет, мэм.
— Девочки, вы уж научите ее, — велела она дочерям, которые кивали и улыбались.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Они постоянно издевались надо мной. Если кто-то из них разбивал чашку или ставил пятно на простыне, винили в этом меня. Они жаловались, что у них пропал гребень или шпилька, и говорили, что это я их украла. Тут же обыскивали мои вещи и, конечно, находили пропажу в моем белье. Я твердила, что невиновна, и одна из кузин тут же начинала кричать, что я злобная врунья. Меня удивляло, как они умели плакать по заказу. Тетка Мария била меня по рукам или охаживала деревянной ложкой пониже спины. Потом она прижимала меня к своей пухлой груди, поливала слезами, целовала и говорила, как ей стыдно.
Мальчики были добрее, особенно Эрнесто. Он молча помогал мне таскать ведерко с углем и выгребать золу из топки. Зимой он показал, как обмануть счетчик, кинув в него плоскую ледышку вместо четвертака, и мы долго пользовались газом бесплатно.
Эрнесто исполнилось четырнадцать, и он продавал газеты вместе с младшим братом, маленьким Пьетро. Пьетро было всего семь, и для него главной радостью в жизни была кража яблок. Сколько бы раз мистер Финч, владелец тележки с яблоками, ни ловил его, ни притаскивал домой и ни оставался следить, чтобы тетка Мария выпорола его как следует, таскать яблоки мальчишка не переставал.
Был еще старший сын Марии, Армандо, красивый и пугающе тихий. Он трудился клерком на меховой фабрике и редко появлялся дома. Тетка Мария твердила, что это все из-за женщины, и плакала, что сын скоро ее бросит. Мама говорила ей, что взрослый мужчина и не должен жить с матерью, что это неестественно. Естественно искать себе жену.
— Я же здесь, я буду тебе помогать, — успокаивала она сестру, обнимая и целуя ее в мокрую щеку.
С теткой Марией мама нежничала. Со мной она так никогда себя не вела. Но, когда мы вдруг оставались наедине, она говорила, что это все временно, что скоро все станет лучше — хотя я ни разу не жаловалась. Несмотря на злобных девчонок, я любила здешнюю суету. Это мама казалась несчастной, не спала ночами напролет и становилась все более хрупкой, как сухая веточка, которая, того и гляди, треснет.
К зиме наши обстоятельства начали по-настоящему на ней сказываться. Я понимала это по ее глазам, дрожащим рукам, усыхающей талии. Она нашла работу в мастерской по пошиву сорочек, где работали и близняшки. Долгие рабочие дни — девять часов подряд по будням и семь по субботам — казались немыслимыми и изматывали ее. Воскресенье было единственным свободным днем, и Мария настаивала, чтобы мы всей семьей ходили в церковь. В Катоне мы никогда там не бывали. Мама с папой говорили, что до местной церкви слишком далеко, но я считала, что они просто не хотели ходить к Господу, который отнял у них всех детей. Иногда родители молились дома.
Мне казалось, что это из-за сестры мама делает вид, будто любит церковь, в то время как на самом деле ей следовало лежать в кровати и набираться сил. Я говорила ей, что могу работать вместо нее, но Мария считала, что девушки не должны поступать на работу раньше пятнадцати лет, а мама говорила, что я все равно не смогу оформить нужные бумаги до четырнадцати. То есть мне оставалось не меньше года.
В глубине души я радовалась, что мне не нужно ходить на работу. Проводить целые дни с теткой Марией было весело. Она таскала меня по Малберри-стрит, где препиралась с торговцами.
— Что это?! — кричала она, обнаружив единственный глазок на картофелине или крошечное пятнышко на яблоке. — Да как такое можно продавать! Такое даром отдают! Дурная еда должна быть бесплатной! Я же выкину половину! А значит, и заплачу только половину.
Она всегда добивалась своего, и при ее приближении торговцы начинали втягивать головы в плечи.
Тетка Мария готовила сицилийскую еду, о которой знала от матери. Мы дочиста отскребали пол, а потом раскатывали вдоль половиц длинные полосы теста для пасты и развешивали ее сушиться по стульям, пока тетка пересказывала мне всю свою жизнь. Она знала столько историй, что я не могла за всеми уследить. Но мне нравилось слушать ее ровный голос. Она учила меня тушить помидоры и печь хлеб из белой как снег муки. Он выходил мягким и упругим, совсем не таким, как грубые караваи, которые мы с мамой пекли из перемолотых зерен в своей хижине.
