Нет, она только так спросила, это глупо с ее стороны.
— Нет, я вовсе не хотел сказать, что это глупо, — возражает он, — вовсе нет.
Да, она должна же была понять, что если человек так надолго расположился здесь в горах, то, конечно не оставил там, откуда уехал, никого любимого.
— Послушайте, а что этому мешает? — горячо возразил он вдруг. — Что мы, люди, знаем друг о друге? Разве не могло быть, что оставлены и жена, и ребенок? — Он готов сказать, что именно это-то и может быть основанием, по которому иной бедняга бежит из дому. — Я, конечно не про себя говорю, — поспешил он добавить, — но о любом первом встречном. Я только устанавливаю этот факт.
Вышло все-таки так, что он становился с ней все более и более откровенным.
Он ведь все время предпочитал говорить обо всех других, только не о себе, и ему казалось, что он хорошо замаскировался; и он стал развивать перед ней, каким образом может случиться, что мужчина сбежит из дому: с человеком — с любым — может случиться, что сатана проникнет в дом и овладеет, скажем так, замужней женщиной, — что за тем следует? Ребенок лежит забытый, весь дом забыт богом, жена неведомо когда возвращается домой. Не в том дело, чтобы ее порочить, у нее тоже могут быть свои оправдания — необузданная природа, например, непреодолимая влюбленность — подобные вещи приходится видеть; а ребенок лежит и может быть самым прелестным и привлекательным; если это маленькая девочка, то у нее, может быть, и волосики, и все, — это не чтонибудь такое из ряду вон выходящее. Ну, произойдет подобное раз, потом еще несколько раз, проходит так зима, скажем, и вот муж больше не может выдержать и бежит. Видите вы, как это может быть. Бежит на пароходе в Австралию — не один бежал из-за чего-нибудь подобного. Ну, и если человек не выдающийся и смирный, и неособенно шустрый, у него голова может кругом пойти, он может задуматься над тем, не разрешить ли дело своими руками и не положить ли конец страданиям? Может случиться, что это совершенно овладеет им в то время, как он едет в Австралию. Ну, надо купить пистолет! Пистолет? Он, может быть, давным-давно куплен, лежит, может быть, смазанный, вычищенный и заряженный, в своей кобуре. Почему он не пускает его в ход? Видите ли вы, фрекен, муж этот, может быть человеком — мы все люди — у него могут быть многие корни, удерживающие его на земле, он тоже может быть влюблен, несмотря ни на что, и может разрываться от ужаса, что ребенок погибнет, не должен ли он жить, чтобы спасти его? И вот он бродит и стонет…
Самоубийца, не желая раскрыть свои карты, добавил:
— Обо все этом я слышал, сам я почти не могу представить себя в таком положении. Особенно, что касается ребенка — какое это может иметь значение! Я никогда не слыхал, чтобы мужчина интересовался новорожденными девочками. И если бы у меня было подобное существо, еще мне надо было бы назвать его как-нибудь, дать ему какое-то имя! Нет, благодарю покорно! — говорит он вдруг с ненужной резкостью.
В дверях стоит Мосс.
Мосс утратил зрение, но у него есть слух и чуткость. Бедняга Самоубийца, он наверное давно уже томился по участию, и когда встретил его, то и растаял весь. Мосс не принял этого во внимание, он сказал:
— Простите, если я пришел и помешал вам хорошенько поплакать!
— Поплакать? — возразил Самоубийца и засмеялся. — У вас всегда острый взгляд на вещи! — Но Самоубийца видимо не был больше уверенно-спокоен, он мог ждать особого издевательства, когда останется один-на-один с товарищем, поэтому он сказал: — Если я теперь позвоню и увижу поставленный перед вами полный стакан, то посмотрим, что из этого выйдет. Смею предложить чтонибудь вам, фрекен?
— Нет, спасибо, тысячу раз спасибо.
Нет, фрекен д'Эспар в самом деле не расположена больше к разговору о чужих горестях, у нее своих достаточно. Она ушла опять к себе в комнату и прилегла на постель, почитала было книжку, но нет ей покоя, она мрачно размышляет, вздыхает, чувствует себя совсем плохо. Самоубийца тоже оказался не для нее, он занят, он женат, даже влюблен, счастливый человек! Она раздумывает о том, чтобы предпринять новое безнадежное путешествие в Христианию, не знаю сама зачем; но что делать здесь! Ей остается одно утешение в ее одиночестве: пакет с деньгами, хранящийся у нее на груди. Он делает то, что она подтягивается, что она может подняться, когда звонит обеденный колокол, и сойти вниз к столу, он помогает вечеру пройти, и наступает ночь.
Одна из горничных всегда помогает ей по утрам, застегивает ей блузу на спине: приходит и поспешно проделывает эту маленькую работу. Пальцы у нее холодные, она стягивает и одергивает блузу, точно знает что-то про фрекен: что она верно, стала много кушать, она полнеет. Это совершенная неправда, но девушка уже раза два как-то многозначительно говорила с улыбочкой:
— Возможное ли дело полнеть от сырого гороху и кекса с селедкой?
Дерзкая девчонка! Фрекен может ожидать от нее и большего и говорит заблаговременно:
— Ох, какие я худые сны вижу по ночам!
— Охотно верю этому, — отвечает девушка, — вы стонете и громко разговариваете.
— Это ничего не значит. Горничная молчит.
— Когда видят худые сны, говорят так много вздору, называют иной раз имена, цифры, денежные суммы и всякую всячину. Но, знаете, это ровно ничего не значит.
Горничная молчит. Какие у нее намерения? Ждет она, чтобы ей заплатили за молчание?
После ухода горничной фрекен открыла окно и стала смотреть в него; шел снег, груды его росли на полях, лес становился, как напудренный, одна скала как раз у границы санатории становилась все ниже, точно погружалась сама в себя. Это была «Вышка». Но не везде было тихо в этом затерявшемся в снегу мире — в уплотнившемся воздухе раздавался треск, кто-то стрелял в полях, — сначала один выстрел, потому еще один, это верно Даниэль выше пострелять куропаток для санатории. Даниэль охотится, Даниэль здоровый, бодрый человек, справившийся со своими любовными бедами. Она вспомнила висящие у него на стене два ружья.
Фрекен спускается вниз — к другим гостям и к новому дню. Худо ей.
О, но наконец сегодня она напала на простую, на столько простую мысль, что было загадкой, как она не пришла ей в голову раньше; она поедет по помещенному в газетах объявлению, лежащему тут перед ее глазами, и устроится в тихом месте, у доброжелательной, опытной дамы в трех часах езды от столицы. Что же теперь остается — она выведена из всех своих затруднений, да, она совершенно спасена! У нее есть средства на эту поездку, и время есть еще впереди, над нею уже не каплет больше, она может поехать до или после рождества. Она совсем, совсем спасена и свободна!
После долгого периода мрака и отчаяния по ней пробегает теперь трепет радости, она опять молода, опять смеется.
Так в сторону перед судьбой? Какая глупая, какая извращенная теория! Она возьмет судьбу за шиворот и заставит ее склониться.
— Дайте мне трубочку вазелина, — попросила она у доктора.
— На что вам? — спросил он, чтобы пошутить. — Это опасная вещь.
И она отвечает ему тем же тоном:
— Я хочу его к блинам..
— Я это легко поверю, — отвечает он, — кушайте же вы копченую селедку с кексом.
— Да, а завтра я хочу, чтобы мне были томаты на березовых щепках.
Они весело хохочут оба над этой чертовской выдумкой. У доктора теперь немного дела днем, пациентов стало так мало, он рад побеседовать и говорит:
— Присядьте, фрекен!
— Мне некогда. — И она без всякого перехода спросила: — Что такое с лицом у Mоcca?
— Мосс? Да, он скоро должен будет уехать.
— Но я спрашиваю, что у него за болезнь? Доктор начинает рыться на столе в каких-то бумагах и отвечает:
— Атрофия кожи. Что, вы уже уходите? Что вы так интересуетесь? Мосс скоро уедет.
— Вы не можете разве его вылечить?
Фрекен д'Эспар идет наверх, к себе в комнату и берется за вазелин, намазывает им себе лицо и начинает массировать. Это просто срам, как она запустила свое лицо за последние недели, оно осунулось от перенесенных страданий и полно незнакомых ей маленьких морщинок. Вот так история! Это надо исправить; после поездки к доброжелательной даме, указанной в объявлении, она должна опять хорошо выглядеть, чтобы найти себе жениха. С этой минуты она деятельно примется за свое лицо и ежедневно будет работать над ним.
— Войдите!
Это опять горничная.
Фрекен удивленно смотрит на нее и говорит:
— Вы ведь уже застегнули меня?
— Да, но это потому, что я уезжаю, — заявила горничная. — Я не хотела говорить этого сегодня утром, но я здесь больше не останусь.
— Вот как!
— Я подумала, что если вы довольны моими услугами — и ведь вы знаете меня, что я никогда ничего не говорила про вас, и ни про кого другого…
С ума она сошла! Фрекен д'Эспар уже больше не в подавленном состоянии, она выпроваживает горничную, дрожа от негодования, и принимается опять за свой массаж. Вот что, значит, имела в виду эта девица сегодня утром со своими дерзостями, она хотела подчинить себе фрекен и вынудить ее на большую щедрость, за что это! Разве фрекен не вносила каждый месяц чаевые деньги в кассу служащих? Что только приходится переживать! О нет, нельзя позволить подавлять себя; единственное, что действует, это самоуверенность и независимость! Она позаботится теперь о том, чтобы предъявлять те или другие требования, может статься, что она выразит и недовольство тем или другим: едой и услугами тут в санатории, никуда не годной стиркой, за которую подавались весьма высокие счета, воздухом в гостиной, который стареющие вдовы-чиновницы наполняли запахом своей бедности. Фрекен не намерена больше терпеть все это; она вовсе к этому не вынуждена, перед нею открылся светлый выход, она схватила теперь судьбу за шиворот и согнет ее, и ей станет хорошо, она расцветет, она будет жить в свое удовольствие. Кофе в постель? Больше того: кофе и первый завтрак в постель. Так делается в ее французских книжках. Она будет баловать себя, непременно, она обязана по отношению к самой себе сделать это после всего того, что она вынесла.
