Антон хотел что-то сказать, но Мюллер махнул рукой.
– Молчите, не перебивайте. Я вам расскажу все, что знаю сам. Главное, вы должны понять: все эти перевороты, все эти бунты, взрывы и убийства – это все не имеет к внутренним делам Аргентины никакого отношения. Ни ЦРУ, ни МОССАД, ни ваше ведомство тоже не касаются того, что сейчас будет происходить. Это борьба за реванш. Большой реванш. По сравнению с ним Вторая мировая – детские игры. Все ваши ракеты, бомбардировщики и подводные лодки – вздор. Если то, что варят сейчас в аргентинском котле наши немецкие повара, вырвется наружу, третья мировая будет вестись не на полях сражений, а в умах людей. Буквально! А это страшно.
– Зачем вы мне это рассказываете?
– Я уже стар, но не желаю доживать свой век в аду. К тому же у меня есть дети. И внуки. Понимаете? – Генрих внимательно посмотрел на Антона и добавил: – Ничего, поймете. – Он отодвинул штору. – Кстати, вот ваш соотечественник. Посмотрите в окно.
Ракушкин выглянул. На площади метались люди, место убийства уже оцепила полиция. Фотографы щелкали вспышками.
– Вот там. – Генрих показал пальцем. – В пиджаке и белой рубашке. Пишет в блокнотик. Это Таманский. Постарайтесь не терять с ним контакта. Парень пронырливый, а руководство, и ваше в том числе, держит его за идиота. К тому же у него намечаются проблемы с вашей властью. Об этом я тоже вам расскажу. У вас как с памятью?
– Не жалуюсь.
– Тогда слушайте…
Когда дверь внизу хлопнула, Генрих осторожно выглянул в окно. И пробормотал, глядя вслед удаляющемуся Антону:
– Если бы не проклятый грузин, у них сейчас была бы вся Европа….
Немец Мюллер не различал мингрелов и грузин.
47
Время – это интересная штука. Оно может двигаться то быстрее, то медленнее, хотя общепринятая наука это и отрицает. А иногда выкидывает совсем уж сложные номера. Иногда за год невозможно успеть того, что делается за час. Кто в этом виноват? Человек? Или это просто шутки, которые выделывает над нами время?
Если бы кто-то придумал машину, позволяющую отмотать часы, недели и месяцы назад и взглянуть на уже известные события с другой стороны, как бы выглядела история человечества? Балаганом? Или она повергла бы смотрящего в ужас?
Нет ответа.
И, наверное, не будет, пока еще есть здравомыслие в ученых умах, хотя бы малая толика. Впрочем, после атомной бомбы, напалмовых бомбардировок и идеи о равноправии полов ожидать трезвости ума от ученых – все одно что ждать человеколюбия от акулы.
Когда Аркадио Мигель утопил рукоятку управления адской машинкой и бомба под трибунами шарахнула во всю мощь, Костя Таманский стоял неподалеку, с восторженностью неизбалованного советского туриста наблюдая за красочным шествием.
Когда это было? Давно? Месяц назад? Час? Может быть, год?
Время вытворяет черт знает что с человеком и нисколько не смущается этого.
Иногда Таманскому казалось, что прошло очень много времени. А иногда события того страшного дня вставали перед ним со всей ясностью.
Сейчас, вернувшись на площадь Колон и увидев лужу крови, руку со сжатыми пальцами, что высовывалась из-под белой простыни, полицейский кордон и бесчисленных репортеров, Костя ощутил, как время размывается, лишается смысла. Он опять оказался там, под обвалившейся бутафорией, среди криков и плача.
А Билли Джобс все щелкал и щелкал своим «Кэноном». Зарабатывая себе славу и деньги.
Впрочем, то, что у Билли есть «Кэнон» и что его фамилия Джобс, Костя узнал потом. Когда приехала полиция, пожарные, «Скорая помощь». Площадь оцепила национальная гвардия. И всех, у кого не хватило ума покинуть место взрыва сразу, погнали через фильтрационный пункт, где проверяли документы, а тех, у кого их при себе не оказывалось, увозили в неизвестном направлении.
Какой-то усатый и похожий на таракана толстяк в форме долго и пристально разглядывал паспорт Таманского, кидая косые взгляды на закопченную физиономию советского журналиста. За соседним столиком стоял американец, с брезгливо-скучающей миной ожидавший, когда наконец полицейский сообразит, с кем имеет дело. Костя засмотрелся на фотоаппарат американца и пропустил вопрос.
Усатый «таракан» дернул его за рукав.
– Простите, – сказал Таманский. – Я не услышал… Плохо понимаю испанский.
– Ваше имя? Кто вы такой? – Английский у «таракана» был чистым, но Костя почти ничего не понимал.
– Имя… Константин. Тамански. Константин Тамански. – Костя подумал и выдал заученную фразу: – Я советский подданный. Я журналист. У меня есть разрешение.
– Журналист? – обернулся к нему американец с дивным фотоаппаратом. – Советский?!
Костя, не зная что ответить, кивнул.
– Это мой коллега и друг! – заявил американец и хлопнул «таракана» по плечу. – Слышишь, амиго?
– Я тебе не амиго, – огрызнулся усатый в форме.
– Неужели?! Вот это да! – Американец рассмеялся и вдруг неуловимым движением ткнул в карман «таракану» какую-то бумажку.
Надо отдать должное аргентинскому полицейскому, бумажка исчезла бесследно, а усатое лицо расцвело в нежнейшей улыбке.
– Прошу вас, сеньор Тамански! – Он махнул рукой, два парня с автоматами расступились, пропуская Костю туда, где его уже ждал неожиданный благодетель.
Американец – теперь Костя рассмотрел его получше, – полноватый, даже чуть грузный, с гладко выбритым лицом и редкими, прилипшими ко лбу волосами, в белоснежной рубашке навыпуск, решительно протянул руку.
– Здравствуйте, товарисч, – после чего белоснежно и радостно заулыбался.
Костя пожал руку, раздумывая, обидеться на это исковерканное «товарисч» или все-таки не стоит. Но штатовский коллега улыбался так обезоруживающе наивно и открыто, что обижаться на него было совершенно невозможно.
– Константин Тамански, – кивнул Костя.
– Уильям Джобс. – Американец хлопнул Таманского по плечу. – Хорошо, что я вас встретил. Эти герильерос вытрясли бы из вас всю душу. – Он вдруг спохватился: – Зовите меня Билли, Уильям – это слишком официально.
Джобс подхватил Таманского под локоть и повел вниз по улице.
– Вы сунули тому человеку деньги… – начал Костя, с присущей каждому советскому человеку неловкостью в вопросе, касающемся финансов. – Я вам должен отдать.
– Конечно! – обрадовался Джобс. – Конечно, должны! Только денег я не возьму.
– А что же возьмете?
– Интервью.
– Гхм… – Костя чуть притормозил. – Может быть, лучше деньги?
Билли заржал.
– Бросьте, Тамански! Никакого упоминания вашего имени, можете не беспокоиться! Я понимаю вас, кое-что знаю о Советах, брал интервью у многих ваших. Даже, не поверите, у Зорина.
– Не может быть.
– Может-может. Очень интересный человек. Я ему обязан целым циклом статей. Да! Так что, мистер Тамански, я, корыстный американский капиталист, не слезу с вас, пока вы мне не дадите интервью!
– Ну, хорошо. – Костя махнул рукой. – Интервью так интервью. Только мне нужно переодеться…
– Да, – Джобс серьезно кивнул, – и врач вам не помешает.
– Врач?
– У вас кровь тут.
Билли похлопал себя по потному лбу.
Кровь действительно была.
– Чрет побери! – Костя удивленно рассматривал окровавленную ладонь. – Ударился, что ли?
– Да ерунда, царапина. Надо только все промыть и хорошенько продезинфицировать. Тут чертова туча всяких микробов. Вы во Вьетнаме были?
– Нет, бог миловал. – Костя все разглядывал руку.
– А я был, вот там такая царапина – проблема. А тут нет, ерунда. Я провожу вас… Пойдемте!
Но внимание Таманского привлекло другое.
На тротуаре, в невесомом и когда-то шикарном, а теперь смятом, с торчащими остьями платье из перьев сидела девушка. Она размазывала слезы и яркую косметику по лицу и рыдала в три ручья. Ободранные локти и колени. Волосы, запекшиеся от крови.
Таманский подошел к ней. Сел рядом. Заглянул в глаза.
И, повинуясь неожиданному порыву, обнял. Она прижалась к его груди, вздрагивая маленькой испуганной птахой. Костя чувствовал, как колотится ее сердце.
Это потом он разглядел, что она действительно похожа на какую-то диковинную, особую птицу. Тонкие руки, гибкие, как крылья. И вся фигура какая-то легкая, даже летящая. Но это потом.
Сейчас это была маленькая испуганная девочка, которую срочно надо было защитить, прижать к себе и не отпускать.
В себя Таманского привело щелканье объектива.
– Прекрасный кадр, – причмокнув губами, сказал Билл. – Вы, русские, на удивление фотогеничный народ. Все так естественно, честно, открыто, напоказ… Ну, что же вы сидите. Ведите свою донью к врачу, заодно и познакомитесь…
48
Ее звали Мария-Изабель, но она предпочитала, чтобы ее называли уменьшительно-ласкательно – Мариза. Еще она была похожа на птицу, удивительную и волшебную. Стройность ее тела граничила с худобой. Крупная грудь, широкие бедра, типичные для латиноамериканских женщин. Ноги длинные, как у молодого олененка. И глаза, удивительные, глубокие глаза дикого, а потому доверчивого животного.
