48
Ее звали Мария-Изабель, но она предпочитала, чтобы ее называли уменьшительно-ласкательно – Мариза. Еще она была похожа на птицу, удивительную и волшебную. Стройность ее тела граничила с худобой. Крупная грудь, широкие бедра, типичные для латиноамериканских женщин. Ноги длинные, как у молодого олененка. И глаза, удивительные, глубокие глаза дикого, а потому доверчивого животного.
В госпитале Косте наложили пару швов на рассеченную кожу головы, а Маризе забинтовали предплечье и смазали синяки какой-то исключительно вонючей мазью. Джобс все это время торчал в коридоре, заглядывая в дверь, подбадривая и выдавая сомнительные шутки, большей частью направленные ниже пояса.
Когда Таманский вышел из операционной, Маризу все еще обрабатывали.
– Ну что, господин Тамански, как себя чувствует ваша голова? – поинтересовался Джобс, щелкая объективом.
– Черт! – Костя проморгался от вспышки. – Я начинаю ненавидеть ваш фотоаппарат, Билл.
Американец рассмеялся.
– Я вам покажу свои работы, обязательно. У вас они должны будут вызвать профессиональный интерес. А кое-что и гражданский.
– Гражданский интерес?
– Ну да, вы же советский гражданин. Камрад! – Веселье американца начинало раздражать.
– Я вас не понимаю…
– Ничего, ничего. – Джобс обхватил Костю за плечи. – Не стоит дуться. Старик Билли понимает толк в жизни. А вот и ваша донья!
Из соседней палаты вышла Мариза. Поскольку другой одежды, кроме карнавальной, на ней не было, девушка несколько смущенно прикрывалась руками. Костя подал ей свой пиджак.
– Спасибо, – сказала она и улыбнулась.
– Что-нибудь не так? – поинтересовался Таманский, оглядывая себя с ног до головы. Молния на брюках была застегнута, а сами брюки, хоть и были помяты и испачканы, не выглядели смешно.
– Нет-нет, – поспешно сказала Мариза. – Все хорошо.
– Я смешно выгляжу? – поинтересовался Костя у Джобса.
– Еще бы, – ответил тот невозмутимо. – Ты на себя в зеркало смотрел?
Таманский подошел к небольшому квадратному зеркалу, висящему на стене.
– Мать твою…
Ровно посреди головы был аккуратно выбрит клок волос и красовался такой же аккуратный крестик из пластыря.
– Ну, отлично! Вид откровенно комичный. Уж лучше бы просто так поджило… Что я теперь буду делать?
Он видел, как внимательно Мариза прислушивается к звукам незнакомого языка.
– Красавец, – прокомментировал Джобс, а девушка хихикнула. – На вашем месте, леди, я бы тоже не особенно радовался. Эта мазь воняет ужасающе. Из чего они ее делают, какой-нибудь рецепт майя, а?
Мариза вспыхнула.
– Ладно. – Костя повернулся, обнял девушку за плечи. – Раз уж мы все так разукрасились, то я предлагаю пойти и выпить. За знакомство.
– Я, в отличие от вас, вполне себе чист, но выпить не откажусь. – Билл наклонился к Маризе. – Это такой русский обычай, я знаю!
– Да, да, – проворчал Таманский. – Балалайка, медведи и водка… Пойдемте уже, пока некоторым американским журналистам не потребовались услуги костоправа.
Они обосновались в небольшом кафе неподалеку от больницы и стали наблюдать за снующими туда-сюда машинами «Скорой помощи».
– Чертовы монтонерос! – проворчал американец. – Чертовы монтонерос!
– Кто-кто?
– Вы что, не знаете? – Джобс покосился на Таманского с некоторым подозрением. – Вообще-то вы должны их приветствовать. Они борются с тиранией. И изучают Маркса.
– Мало ли кто изучает Маркса. Террор – это не наш путь. – И Таманский процитировал в вольном переводе слова классика мирового пролетариата: – Мы пойдем другим путем.
Джобс хмыкнул.
– Чем вы занимаетесь? – спросил Костя у девушки.
– Танцую, – ответила она. – Я чувствую себя странно в этом наряде и вашем пиджаке. Мне надо переодеться. Но как же быть с вашей одеждой…
– Я провожу вас. – Таманский вскочил. – Мы с вами самовлюбленные идиоты, Билл. Совсем забыли про девушку.
– Эй! – Джобс развел руками. – А как же я? Где вы живете, Костя?
Таманский быстро продиктовал ему адрес и вывел Маризу из кафе.
Они поймали машину с невозмутимым стариком-водителем, устроились на заднем сиденье.
Когда Мариза обвила его шею тонкими руками, Костя почему-то совсем не удивился, вдыхая ее удивительный запах, в котором смешались цветы, пороховая гарь и что-то медицинское. Почему-то от этого запаха у Таманского кружилась голова и сердце начинало колотиться у самого горла. Как доехали до ее дома, Костя не помнил. Поминутно останавливаясь, чтобы поцеловаться, они взбежали вверх по лестнице и ввалились внутрь. В этот момент Костя не думал ни о чем. Он на какое-то время начисто позабыл о доме, инструктаже, жене…
Его пиджак упал на пол. Туда же полетел и ее костюм из сломанных перьев.
Таманский сделал пару шагов назад, чтобы рассмотреть ее, и Мариза, поняв это, крутанулась на месте.
– Нравится?
Он ничего не ответил, просто шагнул вперед и подхватил ее на руки. Девушка оказалась на удивление легкой. Словно ее кости были полыми, как у птицы.
Она поцеловала Таманского и ткнула пальчиком куда-то в сторону.
– Спальня там…
49
В ней удивительным образом сочетались непосредственность ребенка и опытность человека, который многое видел в жизни. Она была ему интересна и этим отличалась от других женщин. Ей было всего девятнадцать. Родители умерли в раннем детстве. Воспитывала ее тетка, у которой, кроме приемной, было еще пять дочерей и рыбак-муж, пропадающий в море по двенадцать часов в день, чтобы обеспечить семью если не деньгами, то едой. Большую часть времени маленькая Мариза была предоставлена сама себе, она бегала по дворам и улицам большого города и познавала жизнь в ее неожиданных и часто пугающих формах.
В десять лет ее отдали учиться в танцевальную школу, просто потому, что в обычной школе Мариза училась из рук вон плохо. А в школе танцев упор делался совсем на другое. Маризина тетка была совестливым человеком и выпустить в свет дочь своей сестры без какой-либо профессии не могла, поэтому невеликое пособие, что выдавалось на воспитание чужого ребенка, честно тратила на обучение. Так что после окончания курса Мариза недолго отрабатывала свое обучение в школе. Закончив ее в шестнадцать, она некоторое время танцевала в небольшом кабаре, принадлежавшем этому учебному заведению. Там жизнь била ключом. Разная, живая, настоящая. Иногда пугающая, иногда просто жуткая, но зато в этом месте всегда можно было танцевать. А это Мариза любила больше всего на свете, больше денег и больше мужчин. Танцевать…
Любовь тоже была танцем. И Мариза отдавалась Таманскому легко, получая удовольствие от каждого движения, от каждого па.
Мужа у нее не было. Хотя предложения руки и сердца поступали часто, но Мариза не желала думать об этом. Зачем? Ее небольшого дохода вполне хватало на то, чтобы содержать квартирку и не бедствовать.
На вопросы о том, как она собирается жить, откуда она столько знает, чем она будет заниматься дальше, Мария-Изабель отвечала просто: «Я танцовщица!» Однако в этом не было какого-то глубинного подтекста. Мариза была слишком инфантильна, чтобы вкладывать в такие простые слова что-то иное, нежели то, чем они являлись. «Я танцовщица!» И ничего более.
Она заснула где-то в час ночи. Свернувшись в калачик и подложив ладошку под голову. Костя лежал рядом и гладил ее черные густые волосы. В голове было пусто, и лишь на втором плане крутились обрывки из профилактической беседы с особистом.
– Вы не должны вступать в связь с местными женщинами. С приезжими, впрочем, тоже. Сами понимаете, положение сейчас сложное. Мало того, что вы можете заболеть, так еще возможны и компрометирующие обстоятельства. Фотографии, видеосъемка. Сейчас аппаратура знаете какая?
«А вот и действительно… Стоит сейчас какая-нибудь камерка размером с ладонь в какой-нибудь вазочке. И пишет. А я тут как дурак. Голый».
Таманский натянул на себя одеяло. Потом прикрыл Маризу, она заворочалась во сне.
Костя представил, как к нему врываются, именно врываются, крепкие ребята в штатском и в черных очках. Почему-то непременно в черных, на пол-лица. Заламывают руки и подсовывают под нос карточки, где он с голой задницей в самых интересных позициях. И предлагают выбор – или вы работаете на нас, или эти фото сейчас же попадают в руки вашего консула. Прощай, заграница. Прощай, журналистика. Прощай, семейная жизнь…
Больше всего было жалко журналистику и заграницу.
Странно: на тех фотографиях, которые Костя уже живо себе представлял, не находилось места Маризе. Там был только он. С неизменно голой задницей.
«Бред! – Таманский встряхнулся. – Если бы надо было, уже бы ворвались и заломили. А так… Да и кому я нужен. Тоже мне, Штирлиц».
