“Когда все окончится, я на несколько дней приеду к вам, а потом ужь выберу место, где поселиться.
“В Аннеси у меня много воспоминаний, но за то это единственный уголов в мире, где я найду сочувствие, где меня встретят дружески;
“Прощайте, милый друг, целую всех вас, какие вы счастливцы! Сусанна Тесье”.
;Мишель к ;; Монде.;
“Милый друг, зачем ты упрекаешь меня? Ты знаешь лучше, нежели кто нибудь, что это безполезно. Сделаннаго не вернешь даже и при желании, а я, вдобавок не смотря на все, что приходится выстрадать, ни за что на это не согласился бы. Если бы мной даже не руководила слепая, непреоборимая страсть (а этого нет, моя любовь еще сильнее с тех пор, как устранилась единственная преграда, сдерживавшая ее), неужели ты думаешь, что даже в этом случае, при малейшей деликатности чувства, мы бы с Сусанной могли съизнова начать нашу совместную жизнь, после всего, что нам пришлось пережить, после всей этой тяжелой процедуры?
“О, этот процесс, который тянется уже больше двух месяцев, уверяю тебя, он нас разъединил сильнее, чем приговор, которым все завершится. Он разбивает все остатки нашего прошлаго, грязнит воспомивания, уннжает душу, И подумать, что я защищал существующий порядок вещей, законы! Нечего сказать, прекрасно это все! стоит тратить силы на то, чтобы поддерживать подобное здание. Я в первый раз вижу близко юридический механизм, который должен регулировать нравственность общества, и нахожу его отвратительным, в нем ясно выказывается все лицемерие, ложь, фальшь и жестокость наших учреждений. Закон о разводе, против котораго я когда-то говорил, теперь мне представляется логическим дополнением к теперешней форме брака; оба так мало действительны! Ты себе представить не можешь, на какой низкий уровень развод ставит нас, каким унизительным условиям подвергает, какой смешной и постыдной комедии требуют от нас! Если законоведы, утвердившие развод, не были все до единаго холостыми людьми, им нет извинений, потому что они ровно ничего не поняли в своей задаче. Они для развода непременно потребовали факта. Но что такое факт? Нас не разделял никакой ;факт ;и пришлось изобрести его, вследствие этого, содрогаясь от стыда и негодования, стараясь не читать, я списываю оскорбительныя письма, которыя составил для меня мой поверенный; а он занимается этим ремеслом с невозмутимой ясностью духа. Еще надо радоваться, что закон признает достаточным этот сравнительно не тяжелый довод, а то мне пришлось бы при свидетелях ударить мою жену, или разыграть комедию и попасться с поличным, заранее нанявши для этого какую нибудь несчастную девушку! Вот какие умные способы при думал закон, чтобы, охраняя святость брака, дать возможность людям расторгать его. Закон требует фактов, ему их и дают; ты видишь какою ценой! Но неужели, скажи сам, положение вроде нашего не в тысячу раз более убедительно, чем всевозможные факты в мире? Разве такое чувство, как мое, не более удаляет меня от жены, нежели дурное обращение с ней или приключение в отдельном кабинете? Нет! У меня нет любовницы, следовательно, по закону, я безупречный муж и жене нечего требовать от меня. О, если я когда нибудь вернусь к делам… Правда, что этого никогда не будет.
“Моя проклятая известность, конечно, еще усложняет положение. Несмотря на то, что теперь я просто гражданин, менее, чем кто либо из французов, имеющий возможность стать министром, понадобится несколько месяцев, чтобы со мной обращались, как с первым встречным торговцен. Поверенные, адвокаты, судьи смотрят на меня, как на интересное животное, считают, что они с особенной тонкостью и искусством должны проделать надо мной всю процедуру. Увещание было, действительно, необыкновенное! Как это люди так мало знают человеческую природу! Признаюсь, вся эта комедия глубоко взволновала меня; у председателя я увидался с Сусанной; как она похудела, постарела! Как была печальна! Бедная, какое страшное зло я сделал ей, а между тем ни на минуту не переставал быть к ней глубоко привязанным. Председатель разливался в красноречии, высказывал глубокие принципы нравственности, а в моем воображении проносились все хорошия воспоминания из нашего прошлаго, которое исчезло, как сон, точно никогда и не существовало. Какая страшная несправедливость в том, что ея и мое положение так различны: я, сделавший зло, получу то, к чему стремлюсь, буду счастлив, если это допустит моя совесть; она же, только страдавшая, одинока, повинута, ей нечего ждать впереди. Конечно, у нея есть дети… Дети! Я постоянно думаю о них, особенно об Анни. Она всегда ведь была моей любимицей за свою глубокую, чувствительную природу, точно предназначенную страдать, она тоже меня очень любила. Как нежно, бывало, гладили мою бороду ея маленькия рученки! Как мило разсказывала она все историйки, какия только знала! Замечает ли Анни, что я уехал? Спрашивает ли когда-нибудь о папе? Не знаю. Только по окончании развода, я постараюсь время от времени видеться с ними. Часто мне даже приходит в голову, не лучше ли никогда не видеть их. Пусть оне думают, что я умер, Никто не станет говорить с ними обо мне и впоследствии, в смутных воспоминаниях ранняго детства, им будет еле мерещиться мой образ. Хорошее понятие иначе оне составят о семье, поняв, что их мать одна, а отец живет с другой женщиной. Им я приношу тоже огромное зло, быть может большее нежели думаю сам. Странная моя судьба! Еще, кажется, ни один человек в мире не любил добра и правды сильнее меня, не верил в них тверже чем я, а между тем, немногие делали столько зла себе и тем, кого любили. Часто мне представляется, что все причименное горе, все загубленное, испорченное — ровно ни к чему не послужит. Неужели все эти муки могут создать какое бы то ни было счастье? Невозможно, правда? Это было бы проклятое, отравленное, дурное счастье, а ни я, ни Бланка не способны наслаждаться подобной участью.
“Вот уже два месяца, как я живу в Grand-Hôtel’е. В гостиннице лучше, чем где либо, можно спрятаться, скрыться. Я кое как убиваю время, хотя это не в моем характере.
“С Бланкой я не вижусь и не пишу ей; она мне тоже не пишет. Мы ведем себя очень осторожно. Во что бы то ни стало, необходимо, чтобы ея имя не было произнесено во время процесса. Я стараюсь об этом не ради себя (мне ужь нечего терять), но ради нея, которая бы страдала жестоко, видя, как ее судит общественное мнение. Стыдливость такого рода составляет крупную добродетель и необходимо щадить ее.
“Удастся ли это? Надеюсь, да, несмотря на отвратительную статью, в которой я узнал чертовское ясновидение и злость Диеля. Отвечать на нее было невозможно, это только ухудшило бы дело. Я думаю, что месяца через два развод окончится. Кажется, такого рода процесс должен тянуться, по крайней мере, четыре месяца.
“Чтобы все двигалось скорее, мне пришлось обратиться к протекции моих прежних знакомых. К счастью, мне помогли; не ради моего положения (все ведь отлично знают, что я уже не то, чем был прежде), но потому, что всем выгоднее покончить дело: моим партизанам хочется как можно скорее избавиться от меня; противники желают, чтобы скандал непременно состоялся, потому процесс идет без задержек. A другие-то несчастные, агония которых тянется около года, которые напрасно силятся заставить колесо, раздавливающее их, двигаться быстрее и тем сократить свои муки. Правда, за то они не подвергаются тому, чтобы их несчастия делались достоянием толпы. Господи! как мне хочется скрыться от всех, уехать с нею куда нибудь, где бы никто не знал моего имени, а мы сами не понимали бы, что говорится кругом, и забыть обо всем на свете!
“Прощай, дорогой друг. Несмотря ни на что, люби меня по прежнему. Не брани меня больше и будь счастлив тем, что ты живешь без приключений, в прелестном любимом уголке, с близкими людьми, которым никогда не принес страданий. Твой М. Тесье”.
;Сусанна к Монде.;
“Через несколько дней все будет кончено, Поверите ли, дорогой друг, я жду этого жизненнаго перелома и с нетерпением, и с горем. Иногда меня охватывает отчаяние, при мысли, что в ту минуту, когда судья произнесет приговор, точно пропасть образуется между мною и моим прошлим счастьем, моими светлыми воспоминаниями, единственной любовью, любовью, которая с летами должна была перейти в спокойную привязанность и наполнить все существование до глубокой старости, до смерти. Вместе с тем мне невыносимо ждать, мучиться, точно в лихорадке, которую усиливают последния совещания с адвокатом. Главное же я не в силах переносить ужаса ожидания этого рокового дня. Ведь мне придется, точно преступнику, выступить перед судом. Все эти предварительныя подготовки тянутся через-чур долго, слишком многое ими затрогивается; голова слишком напрягается, доходишь чуть ни до безумия! О, как мне хочется поскорее уехать из Парижа с моими бедными сиротками. Оне веселы, играют, не знают ничего. Вот уже четвертый месяц оне не видали отца и начали забывать его. Первое время Анни часто говорила о Мишеле, спрашивала, вернется ли он? Теперь же почти не упоминает о нем, а если и говорит, то без малейшей грусти. Лауренция, пожалуй, даже не узнала бы его. Хорошо бы вечно оставаться ребенком, чтобы иметь способность так забывать. Захочет ли впоследствии Мишель увидать их? Вряд ли. Это вызвало бы в его душе лишний упрек совести, омрачило бы его новое счастье. К тому же что он может сказать дочерям? Когда оне выростут и поймут все, оне его будут судить и подумают “отец бросил нас!” Бедныя, милыя малютки! Оне и не подозревают, что значит лишиться отца, оне не знают, что в их жизни явилась новая опасность, что только мне одной придется охранять их. Право, мне делается страшно при мысли, какая огромная ответственность ляжет на меня; что никто не будет облегчать мне ее. Подумайте, одна я должна воспитать их, одна отвечу за то, каким образом сформируются их души, а это тяжелая задача!
