– Вопрос, безусловно, спорный. – Леонардо засмеялся. – Но есть кое-что более очевидное: я творю свое искусство легкой кистью, подобно Орфею, что ткал свои мелодии из воздуха. Взгляните на меня – вот миланские кружева, а вот тосканское шитье, от меня пахнет лавандой и розовым маслом, мои руки чисты, а пальцы тонки, как у лютниста.
Леонардо неспешной походкой пересек улицу, подошел к скульптору, за ним потянулась его компания.
– Теперь взгляни на себя, Буонаротти! – трагичным голосом продолжил да Винчи. – Ты одет в рубище, точно нищий, ты грязен, тебя можно принять за обычного каменотеса, что рубят мрамор в Каррарских горах. Ты больше похож на жалкого раба, чем на вдохновенного служителя Аполлона. Мне жаль тебя, Буонаротти!
Леонардо снова поклонился. Все засмеялись.
– Не трать своей жалости напрасно. – Микеланджело, не вставая со ступенек, закатал рукав. – Взгляни на мою руку, да Винчи. Да, она грязна и некрасива, но так выглядит рука настоящего мужчины, который занимается мужским искусством. Искусство, что творится из камня, творится резцом и молотом, потом и болью. Твое же искусство, не спорю, прелестно, но это красота шитья бисером, ремесло, которое больше к лицу девице. Впрочем, в одном ты прав – руки твои, безусловно, красивы. Как руки белошвейки.
Свита Леонардо заулюлюкала, отдавая должное остроумию скульптора. Леонардо тоже усмехнулся. Он огляделся, поднял с мостовой подкову.
– Ты говоришь, что руки мои не отличить от рук белошвейки?
Все притихли.
Леонардо сжал концы подковы и медленно разогнул ее. Бросил железку к ногам Микеланджело.
– А теперь попробуй согнуть ее обратно своими мужскими руками, каменотес!
С показным равнодушием Леонардо тщательно вытер ладони батистовым платком, сунул его обратно в рукав. Да, это был триумф – свита восторженно заорала, от крика ленивые сизари, бродившие по мостовой, испуганно взвились в синее флорентийское небо, а я, открыв глаза, очутился в тусклом вагоне подмосковной электрички Савеловского направления. Наш поезд, гася скорость, подходил к какой-то станции.
– Где мы? – рассеянно спросил я.
– Катуар, – насмешливо ответила Зина. – Опять не спал?
Появился контролер, мрачный, как кладбищенский сторож. Он без слов пробил наши билеты стальными клещами, потопал дальше. Пока я путешествовал во Флоренцию, пролетарий, сидевший в углу, исчез, и мы остались одни в вагоне. Поезд плавно тронулся, таинственный Катуар сонно поплыл за окном пустой платформой, забором, призрачной вывеской продмага и желтым мигающим светофором на безлюдном перекрестке.
Я хотел спросить, долго ли еще, но не успел: в тамбуре кто-то завопил, визгливо, по-бабьи, потом со звоном жахнули бутылкой о металл, со звоном стекла донесся гогот. Я оглянулся – в наш вагон ввалились двое парней и одна девчонка. На вид им не было и двадцати. Зина взглянула на них и быстро отвела глаза. Я пересел, положил руку ей на плечо.
Девчонка (моя тетя таких называла «лахудрами») продолжала смеяться, истерично закидывая голову, на шее у нее была какая-то татуировка, издали похожая на кляксу. Один из парней, бритый под ноль битюг, старался поднять девчонку, обхватив за бедра. Лахудра визжала и отбивалась, впрочем, скорее для виду. Третий, вертлявый и черный, как цыган, пил из литровой пластиковой бутыли какую-то гадость. Наверное, пиво. Я почувствовал, как Зина напряглась и выпрямила спину.
Цыган, приметив нас, крикнул приятелям:
– Гля, лохозавр с манеркой! – Он сделал большой глоток, пойло полилось по подбородку на спортивную фуфайку.
Парень встал в проходе, скаля мелкие, какие-то рыбьи, зубы.
– Обаце! – Бритый битюг, уставившись на меня, продолжал мять лахудру.
Лахудра сипло хихикала, дурашливо похрюкивая. Ее майка задралась, белый, как тесто, живот вывалился, татуировка на шее оказалась ласточкой с красным сердечком в клюве.
Все складывалось очень скверно. Я прикинул, что мог бы отправить цыгана в нокаут. Справиться с битюгом было бы сложнее, плюс со мной была Зина – я не мог просто ударить и убежать.
– Послушайте, ребята… – начал я непринужденно, точно беседовать с хулиганами мне приходилось каждый день.
– Ребята! – Лахудра завизжала, будто ничего смешней в жизни не слыхала. – Ой, не могу…
Цыган тоже зашелся, битюг залез лахудре под майку, ухватил за грудь.
– Ой, не могу! – повторяла она в изнеможении, не обращая внимания на ласки поклонника.
Цыган приблизился и загородил проход.
– Послушайте… – сказал я строже, приподнимаясь со скамьи. – К вам по-человечески…
– Тебе, что, терпило, зубы жмут? – подавшись ко мне, вспылил цыган. – Ща, мухой поправлю.
Зина потянула меня за рукав, я снова сел.
Дальнейшие события раскручивались с мучительной предсказуемостью ночного кошмара, когда все твои худшие опасения тут же реализуются одно за другим. Цыган поставил на лавку бутыль, быстрым движением достал из заднего кармана бритву, ловко выкинул узкое лезвие.
– Лопату покажь, – он отвел руку, точно собирался полоснуть меня по лицу. – Пыро!
Я достал бумажник, цыган вырвал его из моих рук, хотел передать битюгу. Лахудра цепко перехватила.
– Ептыть! – заорала она. – Бабла вагон! Зелень, без бэ в натуре!
Она загоготала и вытащила пачку долларов. Битюг сграбастал валюту своей клешней, отнял у нее бумажник, стал рыться, выворачивая бумажник наизнанку.
– Мобилу давай! – весело приказал цыган. – И бикса тоже! Еще какая ботва есть?
Я достал свой розовый телефон, протянул ему.
– Ну, Вася, ты жжешь! – Он схватил мобильник, показал битюгу. – Гля, Слоня, какой педрильник, ну не могу!
Битюг тоже заржал. Захохотала и лахудра. Зина громко прошептала мне в ухо:
– Сиди смирно!
Дальше началось кино. Реальность распалась на фрагменты, похожие на стоп-кадры из рекламного ролика, где брызги неожиданно застывают в воздухе, время становится тягучим, как смола, а луч света раскладывается на хрустальные составляющие, радужные, как на обложке альбома «Пинк Флойд».
Я не видел, как Зина поднялась с лавки, – я смотрел на цыгана: на его лице появилось странное выражение, что-то вроде прелюдии к удивлению. И почти одновременно Зина ударила его ногой в пах – это я видел точно. Цыган беззвучно разинул рот, пытаясь то ли крикнуть, то ли вдохнуть. В тот же момент Зина, пружинисто подскочив на месте, влепила пяткой ему в подбородок. На ней были мотоциклетные башмаки на толстой подметке, высокие, на шнуровке – башмаки я заметил раньше, в них она дюйма на три выше. Цыган, раскинув руки, отлетел к противоположному окну, гулко стукнувшись затылком в стекло. Где-то звякнула упавшая бритва.
Все это заняло секунды две. Думаю, спутники цыгана просто не поняли, что произошло: лахудра еще продолжала хихикать, а битюг – потрошить мой бумажник. Цыган выглядел неважно: он был без сознания, челюсть выбита, из носа на тренировочную фуфайку текла темная кровь. Меня удивило обилие крови.
Зина скользнула в проход, упруго приняла стойку, выставив вперед левую руку.
– Быдло-гоп-спортивные-штаны, – сказала она, медленно наступая на битюга с подругой. – Рамсы попутал, братюня.
Лахудра завизжала – до нее наконец дошло. Битюг – смесь недоверия с изумлением – как завороженный, смотрел на неподвижного приятеля.
– Быстро бабки в лопатник! – коротко приказала Зина. – Эй ты, жоханый олень, кому говорю! Бабки в лопатник!
Битюг неуклюже пытался впихнуть купюры обратно в бумажник.
– Справился? Положи на скамейку!
Тот не справился, но тут же положил бумажник на лавку.
– А теперь… – Зина сделала к ним шаг. – На цырлах отсюда – бегом марш!
И они действительно побежали. В проходе валялся мой розовый телефон, я поднял. Поглядел на неподвижного цыгана.
– Пошли отсюда. – Зина быстро протянула мне бумажник, и я увидел, как у нее тряслись руки. Просто ходили ходуном.
45
Мы выскочили на следующей станции с унылым названием «Трудовая». Квадратные часы на столбе показывали несуразные без пяти девять, на платформе было пусто. Спустились по железной лестнице, внизу Зина неожиданно рванулась к кустам, я услышал, как ее вырвало. Бумажник во внутреннем кармане топорщился, но достать и сложить деньги как следует у меня не хватило духу – после рук битюга дотрагиваться до него было противно.
Пересекли куцую площадь, пустую и темную, в чахлом пристанционном скверике притаился на постаменте гипсовый Ленин, мелкий, не крупней ребенка. Тут пахло пылью и жасмином, за кустами угадывались какие-то невзрачные дома, на высоком столбе сиял бесполезный фонарь, освещавший кусок бурого неба.
На ощупь выбрались на кривую улицу. Из-за поворота выпячивала оштукатуренный бок церковь, слишком белый даже в ночи. На паперти в неудобной позе спали нищий и пара собак.
