– Я встречался с Инглхартом. Славный старикан, он все еще преподает в Высшей школе экономики в Мичигане. Он выводил свою теорию в конце прошлого века – анкетирование, вопросы, десятки тысяч респондентов. Не думаю, что люди врут, заполняя анкету… – Я запнулся. – Нет, не так. Не думаю, что люди сознательно врут. Им хочется казаться лучше подсознательно. Причем не быть, а именно казаться. Выглядеть, понимаете?
– Вас это удивляет?
– Меня? – задумался я. – Да уже, пожалуй, нет. Нет.
– То есть вы разочаровались в людях? – Она спросила просто, точно речь шла о ресторане, где кухня стала неважной. – Вы атеист?
Еще хлеще! Ответить прямо тут, в церкви, мне стало неловко, я что-то промямлил про космос и вселенский разум. Она остановила меня ласковым жестом руки.
– Вера и церковь, – она произнесла медленно и раздельно, как титул книги, – это не одно и то же. Вера – это мера твоей совести, Бог – это мера боли, мера страдания.
Взглянула на меня, точно ожидая возражения. Продолжила:
– А церковь – это организация, иерархическая структура. По сути, обычная бюрократическая контора.
– Уж куда обычней, – не сдержался я. – Особенно у нас. С нашей затейливой историей…
– Тем более у нас. – Она неожиданно согласилась. – Когда в начале девяностых открыли архивы гэбэ, выяснилось, что Ленин целенаправленно уничтожал духовенство, уничтожал как класс – с большевистским упорством…
– Я б не назвал это новостью.
– …а нынешний патриарх, впрочем, как и предыдущий, служили в аппарате госбезопасности. Не говоря уже о митрополитах – и Кирилл, и Ювеналий, и Климент, и Питирим. Пастырь божий – по совместительству стукач. То есть вся Русская православная церковь руководилась с Лубянки. И руководится сейчас.
Я даже остановился, удивленно посмотрел на нее.
– Для вас это новость? Вы же тогда здесь жили, – сказала она. – Когда вся эта мерзость всплыла.
– Конечно, конечно. Просто немного странно слышать такое в… – Я обвел глазами темный свод. – И тем более от…
– Мы никакого отношения не имеем к ним. Не имели и не будем иметь. Вы слышали о Поморской церкви?
– Это что-то старообрядческое? – наугад спросил я.
– После раскола возникло Братство христиан-поморцев с центром в Выговском монастыре. Они отказались принимать священников из Русской православной церкви и объявили о независимости от нее. Так появилось беспоповство; у нас нет трехчинной иерархии, обряды могут совершаться мирянами. Нашу церковь построил купец Мохов после эпидемии чумы, тут рядом старое кладбище. – Она показала куда-то рукой. – Еще с тех времен. После революции община перешла на нелегальное положение, наставники были расстреляны или отправлены в лагеря. В храме устроили склад… короче, обычная история.
– А сейчас? – спросил я.
– А сейчас тут женская обитель…
– Нет, кому это принадлежит? Если вы не относитесь к эр-пэ-цэ, кому принадлежит земля, храм?
– Земля принадлежит государству, – ответила она и добавила просто: – А церковь принадлежит мне.
Наверняка у меня было глупое выражение лица. Я начал нести какую-то чушь:
– Я думал, вы мать настоятельница или как это называется в этих, в монастырях…
– Наставница, – подсказала она.
– Да, наставница, просто я не думал, что вы… что вам…
– Что я богата?
– Ну, вроде того.
Она тихо улыбнулась.
– Не я. Моя сестра. Она купила и отдала мне.
С родней у меня было не густо, подарки такого калибра мне получать не доводилось – я счел за лучшее промолчать, чтоб снова не сморозить какую-нибудь дурь. Монашка, наставница, хозяйка монастыря или кем там еще она была, остановилась у иконы.
– Сюжет знаком? – спросила.
Я подошел ближе. От лампады на икону падал свет, неяркий и красноватый от рубинового стекла плафона. Доска была квадратной и гораздо больше обычной иконы. Чем внимательнее я ее рассматривал, тем меньше она мне нравилась. В иконописи такая композиция, кажется, называется «праздники»: вокруг центрального сюжета располагаются виньетки с сюжетами второстепенными, в результате получается что-то вроде комикса.
– Ну и гадость… – невольно пробормотал я.
– Кто имеет ухо, да услышит! – с мрачной тожественностью произнесла она. – И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря Зверя с семью головами и десятью рогами. И дал ему Дракон силу свою, и престол свой, и великую власть.
– Апокалипсис, – догадался я. – Откровение Иоанна.
– И дано было Зверю вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем.
– Но под Зверем подразумевается дьявол? – спросил я.
– Нет. Дьявол – это Дракон. Вот он. – Она указала пальцем на нижнюю часть иконы.
47
Я не претендую на звание эксперта в изобразительном искусстве, кстати, не уверен, является иконопись живописью или относится к станковой графике, но эта картина определенно была шедевром. Редко бывает, чтоб от доски, раскрашенной темперной краской, по спине ползли мурашки. От этой – ползли.
Внизу была изображена мускулистая тварь, помесь жилистого борца со спрутом. Дракон. Дьявол. Он был красен, как кровь, и сиял, точно с него живьем содрали кожу. При всей условности изображения, художнику удалось добиться невероятного реализма ювелирной проработкой деталей. На каждом мускуле, на каждом изгибе трех змеиных хвостов, на каждом щупальце сверкали хрустальные блики. В поднятой руке дьявол сжимал корону, он протягивал ее Зверю.
Зверь был центром композиции. Развернув перепончатые крылья, он походил на гигантскую летучую мышь, на двухголового монстра, гордого и жуткого, застигнутого в момент взлета. Казалось, еще миг – и чудище взмоет ввысь.
Приблизив лицо почти вплотную, я разглядел, что тело Зверя, точно мозаика, было составлено из людских лиц. Орущие рты, выпученные глаза, гримасы гнева и злобы – сорвавшаяся с цепи свора безумцев.
– Но кто же тогда Зверь? Если он не дьявол…
– Зверь, – тихо, почти шепотом, ответила она, – он больше, чем дьявол. Это вся сатанинская рать антихриста, все силы зла.
– Но ведь это люди?
– Люди? Да, люди.
Она замолчала, потом продолжила:
– Люди. Им гораздо спокойней считать квинтэссенцией зла какое-то рогатое чудище. Или Гитлера. Или Сталина, или Нерона с Наполеоном, или еще какого-нибудь тирана. Главное, чтобы у зла было имя, главное, чтобы зло было заключено внутри одной личности.
Да, она была права. Что есть истина? – вопрошал Пилат, прости, Господь, его грешную душу. Истина? Я не верю в истину. Я не верю в справедливость. Существуют различные точки зрения. Правда как монета, у нее всегда две стороны. В Нюрнберге оператор газовой камеры, убивший сорок семь тысяч заключенных, говорил: я солдат! Я лишь выполнял приказ! Сталинский палач, расстрелявший собственноручно три с половиной тысячи человек, отмахивался от обвинений: я маленький винтик большой машины. И тот и другой не лгали, то есть они оба говорили правду. Свою правду. Что говорит мерзавец, когда его прижали к стенке, когда не на кого свалить свою вину? Он говорит: это не я, это меня бес попутал. Дьявол соблазнил.
Картина меня будто загипнотизировала. Я не мог оторвать глаз от мастерски выписанных лиц и рук, позы казались вычурными, точно танец Нижинского. Теперь я разглядывал круглые медальоны, расположенные по периметру композиции: вот четыре всадника Апокалипсиса, вот Вавилонская блудница, вот Семь знамений.
– Удивительно похоже на Босха, – пробормотал я. – Тот же…
– А это и есть Босх, – сказала наставница.
Я поперхнулся. Молча повернулся к ней. Она явно не шутила.
– Вы представляете… – начал я.
– Не представляю, а знаю точную сумму, – перебила она. – Сестра…
– Господи! – вскрикнул я. – Да кто ж она такая, ваша сестра? Билл Гейтс? Клеопатра? Царица Савская?
– Анна Гринева, – ответила наставница.
Я застыл.
В моей голове точно включили свет, точно какой-то электрик наконец распутал провода, правильно соединил контакты и изящным жестом повернул рубильник. Кусочки мозаики соединились, головоломка сложилась тютелька в тютельку, путаница штрихов и пятен превратилась в морской пейзаж с чайками и белым парусом на горизонте.
Я закрыл лицо ладонями. Медленно опустился на корточки. Я дико устал за сегодня, выдался на редкость насыщенный день. Больше всего на свете мне хотелось остановить время, лечь на пол и забыть обо всем.
– Дмитрий, – тихо позвала она.
Я с трудом выпрямился, посмотрел на нее. Да, теперь я вспомнил лицо ее сестры – та же породистая уверенность черт, высокий лоб, крепкий, почти мужской подбородок.
– Как вас зовут? – устало спросил я.
– Ольга.
– Ну да, – усмехнулся, – как же еще. Княгиня…
