— Мы в долгу не останемся! — бодро заверил Жанен. — Но я никак не могу отделаться от терзаний, вызванных нашим отступлением. Да, чуть не забыл! — Он хлопнул себя тонкой ладонью по лбу. — Еще одна из причин! То, что я вам сейчас расскажу, адмирал, несомненно, будет воспринято вами с понятной мне обидой, но я никогда ничего не скрываю от вас! Верховный правитель должен знать все!
Он умолк, заставляя Колчака изнывать от нетерпения в ожидании дальнейших слов собеседника.
— Речь пойдет о генерале Гайде, который именно вам, адмирал, обязан своим возвышением. Я же знаю, как безмерно вы доверяли этому наглому чеху! Не так давно до Гайды дошло, что в разговоре с вашими генералами вы отозвались о нем как о человеке, не имеющем военных знаний. И знаете, что он сказал в ответ?
Колчак уставился на Жанена, ожидая услышать новую пакость.
— Он сказал: «А сам Колчак? Он и вовсе не может претендовать на военные знания, так как ему довелось командовать всего лишь тремя кораблями на Черном море». Представляете, какая наглость! — Жанену так страстно хотелось досадить этому самовлюбленному адмиралу, что он, не давая собеседнику опомниться, решил его окончательно доконать: — Но этот чешский выскочка пошел еще дальше, сказав…
— Прошу вас не озвучивать нелепые высказывания, — остановил его взбешенный адмирал, — тем более что я их выслушиваю уже не первый раз! А что касается Гайды, то как я его породил, так я его и убью! Придет час — и я дам ему пинком под зад!
— Я бы тоже с удовольствием дал ему пинком под зад, — стараясь быть искренним и как бы выражая сочувствие Колчаку, произнес Жанен. — Но нужно считаться с реалиями. За Гайдой большая сила, армия его любит. В нашем положении было бы опрометчиво терять любого союзника. Вы же знаете: опасно менять упряжь посреди брода. И потом, это же именно Гайда привез вас, адмирал, в своем вагоне в Омск!
— Я сделал его генералом! — вскричал Колчак. — Я возвысил его, я создал ему авторитет! И я знаю, что он ответит мне черной неблагодарностью! Мне уже передавали, что чехи, после того как я стал верховным правителем, ненавидят меня и режим, который я установил в Сибири.
— Меня все время мучает мысль, — Жанен сознательно уводил адмирала от неприятной темы, — почему мы проигрываем в этой жестокой игре? У нас — опытнейший генералитет, у нас — кадровое, опытнейшее офицерство, мы хорошо вооружены, солдаты одеты, обуты, сыты, ну, может быть, за редким исключением. Почему же каждый раз красные бьют наши ходы козырной картой? У них лишь единицы из высшего генералитета, перешедшие на их сторону, в одном случае добровольно, в другом — принудительно. У них командиры из неграмотных рабочих и крестьян, а офицеры, перешедшие к ним на службу, я уверен, все еще хранят в своих сердцах идеи монархизма. Почему же они заставляют нас отступать? Мы же, ваши союзники, поставляем оружие и снаряжение не им, а вам, адмирал.
Колчак не любил отвечать на такие вопросы. Молчал он и сейчас, понимая, что, если ответит, — вновь разгорится пламя конфликта.
— Ради точности своего анализа, — продолжал между тем Жанен, — я даже прибег к изучению биографий высших красных командиров, действующих на нашем фронте. Вы не пробовали заняться такой в высшей степени интересной работой, адмирал?
— Неужели вы думаете, что у меня есть свободное время для подобных пустых исследований?
«Однако для встреч и любовных свиданий с госпожой Тимиревой у вас, адмирал, время находится», — подумал Жанен, а вслух сказал, стараясь быть как можно убедительнее:
— И все же выкроите хоть часок времени, не пожалеете. Кстати, у меня с собой есть досье на одного высшего красного командира. На нашем фронте он не потерпел еще ни одного поражения.
— Кого вы имеете в виду? — устало осведомился Колчак.
— Тухачевского, ныне командира Пятой армии красных. Его даже у нас в Париже многие военные эксперты считают таким же удачливым, каким был Наполеон Бонапарт.
— У вас во Франции слишком много фантазеров, которым, видимо, не дорог престиж Франции, — огрызнулся Колчак. — Какого-то поручика приравнять к великому полководцу!
— Бонапарт, как вы знаете, тоже не сразу стал великим полководцем и императором Франции, — наставительно произнес Жанен. — А материалы, которые я вам могу предоставить, несомненно, заслуживают вашего внимания.
— Хорошо, — махнул рукой Колчак. — Только вряд ли изучение сих материалов поможет изменить обстановку на фронте. И вы же не можете отрицать, господин Жанен, что еще совсем недавно мы одержали над красными не одну решающую победу. Разгром красных на Пермском направлении, захват бассейна реки Камы, мы же едва не утопили все это красное воинство в Волге. Мы бросили против неприятеля почти сорок пехотных и двадцать кавалерийских дивизий. Сто десять тысяч штыков, сорок тысяч сабель, свыше четырех сотен орудий, едва ли не полторы тысячи пулеметов! А если приплюсовать еще и силы союзных держав, то и того больше! Красные бежали, мы искромсали не одну их дивизию! Вы забыли, как большевики, да и сам Ленин бросили клич: «Отечество в опасности, все для победы над Колчаком!»?
— Все это уже история. — Голос Жанена был полон грусти. — А теперь военное счастье изменило нам. Большевики умеют мобилизовать все свои силы. Их просто невозможно заставить паниковать!
17
Излюбленное дело всякой революции — рождать вождей. Ни одна революция не может обойтись без этих родов, и судьба каждой революции зависит от того, какого вождя она родит.
А уж если роды состоялись, то прославление вождей становится чем-то вроде ежедневной молитвы, доходит до исступления и неизбежно приводит к тому, что порой даже верующие забывают Иисуса Христа, а поклоняются вновь народившемуся вождю, ища у него избавления от всех горестей и напастей, возлагая на него все надежды на лучшую, достойную человека жизнь, побивают камнями тех, кто осмелится вымолвить хоть единое слово в укор вождю, готовы броситься перед вождем на колени и не встать с них, а то и с самоотверженной легкостью отдать свою жизнь за вождя.
При этом человечество совершенно вычеркивает из своей памяти и из своего разума, что любой, самый гениальный вождь слеплен из одного с ним теста, что это такой же человек со своими достоинствами и недостатками, способный совершать правильные поступки и ошибки; убежденный в том, что ведет поверивших в него людей к счастью и благоденствию, он может по затмению разума тащить их в бездну. Человечество не хочет даже и помыслить о том, что вождь — такой же человек, который ест и спит, женится и разводится, бегает от жены к любовнице, трудится в поте лица или же пребывает в абсолютной лености, выпивает или предпочитает быть трезвенником, ценит дружбу или же превращает друзей в своих врагов, страдает и тоскует, клянется и кается, хохочет и плачет, превозносит и проклинает и, кроме того, позволяет себе многое такое, чего не имеет права позволить себе обыкновенный человек. И уж совсем не хочет представить себе человечество, что вождь, оказывается, как и все простые смертные, вынужден хотя бы иногда ходить в туалет по большой и малой нужде, сморкаться при простуде, стонать от боли, и прочая, и прочая, и прочая… Человека, которого нарекли и признали вождем, превращают в символ, в икону, в божество.
Игнорирует человечество и тот факт, что слово «вождь» имеет несколько значений. Это и предводитель войска или племени, это и руководитель, наставник, это и идейный, политический руководитель общественного движения, партии, класса. И что стоит лишь появиться на свет Главному Вождю, как на всех других уровнях, вплоть до самого низа, тут же возникают свои вожди, рангом помельче, но все равно вожди, которым тоже начинают курить фимиам, пусть не с такой концентрацией ладана, который сжигают для ублажения благовонными ароматами Главного Вождя, но все же фимиам, от которого сладостно раздуваются ноздри всяческих прочих вождей…
Так, стоило только Троцкому стать наркомвоенмором, стоило только ему издать десяток приказов о кознях предателей, изменников и дезертиров, о взятии заложников, о расстреле каждого десятого из той части, которая покинула поле боя; стоило только навести страх и ужас на командиров и политработников, которые не смогли удержать своих бойцов в окопах и вынуждены были отдавать приказы об отступлении под натиском белых; стоило ему десяток раз выступить с наскоро сколоченных трибун перед раздетыми, разутыми и голодными солдатами с зажигательными, истерически-красивыми речами и заворожить их словесным туманом, как его немедля окрестили «вождем Красной Армии».
Стиль Льва Давидовича, начиненный взрывчатым честолюбием и свирепой жестокостью, его привычки и повадки моментально распространялись и копировались на последующих ступеньках военного организма. Многие армейские работники восхищались этим стилем, полагая, что только так и можно удержать хаотические массы в повиновении, только такой железной рукой и можно наводить порядок и одерживать победы. И они копировали все, что на их глазах позволял себе Троцкий. Так, если у председателя Реввоенсовета был свой, особый поезд, на котором он метался с фронта на фронт, то командующие фронтами и армиями, а порой даже и начальники дивизий обзавелись своими салон-вагонами, щеголяя друг перед другом их убранством. С такой же легкостью, как и Троцкий, они когда надо и не надо хватались за наган, чтобы покарать и виноватого и невиновного, чтобы нагнать побольше страху и прослыть «железными» командирами.
