– Она определенно еще жива.
– Но где она?
– Где-то там.
Издалека донесся гул. Он нарастал, свидетельствуя о приближении чего-то мощного, тяжеловесного и целенаправленного, и Кукушка почувствовала, как в голове что-то становится на место – понимание, от которого уже не отгородиться, которое нельзя отменить.
– Не где-то, Грейс.
Теперь Грейс испуганно кивала. Этого она никак не могла сказать им, это было самой невероятной из всех вещей, которую она до сих пор утаивала.
– Биолог приближается. – Возвращается туда, где некогда гнездился филин. Возвращается туда, где теперь стоит ее двойник. Этот звук. Он становился все громче. Треск ветвей, треск древесных стволов.
Биолог спускалась со склона холма.
Во всем своем чудовищном великолепии.
Кукушка смотрела на это из окна. Биолог вытекла из ночи, ее тело переливалось, вплетало себя в реальность, проявляясь в волне мерцания, накрывшей лесистый склон. Нечто огромное с треском скользило вниз, унося с собой вырванные с корнем деревья, ветви и щепки, накатывало огромным и мощным светящимся в ночи валом, прожигающим в темноте полосу изумрудного сияния. И еще о приближении биолога возвещал густой запах: соленой морской воды и нефти с примесью острого аромата какого-то размолотого растения. А звук, который она производила: словно столкнулись ветер и море, и все содрогнулось, и на этом фоне вибрировал громкий стон. Словно ищущий. Вопрошающий. Средство коммуникации или сопричастности. Кукушка узнала это чувство, она понимала его.
Склон холма словно ожил и сползал вниз к берегу, медленно и равномерно, точно поток лавы. Это вторжение. Эти клочья тьмы, постепенно складывающиеся в мощные очертания на фоне темноты ночного неба, подсвеченные отражениями облаков, среди океана лесных теней.
Оно накатывало прямо на маяк, эта немыслимая масса, этот левиафан, каким-то непостижимым образом бывший здесь и одновременно не здесь, и Кукушка, стоя у окна, ждала его приближения, а Грейс и Контроль кричали ей, чтобы она немедленно отошла, чтобы бежала отсюда, но она не слушалась, не позволяла им оттащить себя от окна, стояла, приникнув к нему, как капитан корабля, наблюдающий за тем, как надвигается чудовищной силы буря и волны поднимаются все выше и все ближе к иллюминатору. Грейс и Контроль бросились наутек, вниз по лестнице, и тут огромная туша заслонила собой окно, а затем начала ломиться в дверь, кирпич и камни трескались, рассыпались в пыль. Оно навалилось на маяк, и он устоял, но надолго ли?
Пение звучало так громко, что слушать его стало невыносимо. Оно походило то на низкий звук виолончели, то на гортанное пощелкивание, то на зловещий похоронный стон.
Оно широко раскинулось перед Кукушкой, слегка подрагивая размытыми водянистыми краями, уходящими куда-то в иное пространство. Гора, в которую превратилась биолог, придвинулась почти к самому подоконнику, так близко, что Кукушка могла бы спрыгнуть на то, что заменяло ей спину. Некое подобие плоской и широкой головы, без шеи, врастающей прямо в торс. К востоку от маяка – нечто вроде огромной кривой пасти, бока отмечены темными выступами, как у синего кита, с них свисают засохшие водоросли, судя по всему, ламинарии, от них исходит ошеломляющий запах океана. К спине присосались сотни зеленовато-белых моллюсков, похожих на миниатюрные кратеры, – следы времени, проведенного неподвижно, глубоко под водой, времени, проведенного за блужданием в глубинах собственного исполинского мозга. На шкуре биолога виднеются бледные шрамы – следы схваток с другими чудовищами.
У существа было множество широко распахнутых светящихся глаз, похожих на цветы или морские анемоны, целый цветник из множества глаз – одни похожи на человеческие, другие как у рептилий, третьи примитивные, словно глаза насекомых, – разбросанных по всему телу, живые созвездия, вырванные из ночного неба. Ее глаза. Глаза Кукушки. Уставились на нее обширными немигающими скоплениями.
Пока оно вламывалось на нижние этажи, точно что-то искало.
Пока оно пело, и стонало, и выло.
Кукушка высунулась из окна, протянула руку и протолкнула ее сквозь мерцающий слой, этот свет, указывавший на то, что биолог могла находиться в нескольких местах одновременно. Все равно что касаться поверхности пруда, по которому расходятся круги, в стремлении узнать, что там, внутри… И вот ее пальцы нащупали скользкую толстую кожу среди этих глаз, ее глаз, взирающих на нее. Она опустила уже обе руки, ощутила прикосновение толстых грубых ресниц, медленно обвела пальцами изогнутые гладкие и шероховатые поверхности. Так много глаз. В этом множестве Кукушка узнавала собственные глаза, видела то, что видели они. Она видела себя, стоящую у окна и смотрящую вниз. Между ними двумя пробежало нечто глубинное, не нуждающееся в словах. В этот момент она понимала биолога как никогда прежде, несмотря на общие воспоминания. Пусть ее забросило на неведомую планету вдалеке от дома. Пусть перед ней была ее же инкарнация, значение которой она не осознавала полностью, и все же… была связь, было узнавание.
В ней не было ничего чудовищного – лишь красота, лишь великолепие дизайна, свидетельство сложного построения – от легких, которые позволяли этому созданию жить в море и на суше, до огромных жаберных отверстий по бокам, которые сейчас были плотно закрыты, но непременно откроются, начнут дышать и втягивать морскую воду, стоит биологу оказаться в океане. Все эти глаза, все эти маленькие озерца, все эти оспины и выпуклости, эта толстая упругая кожа. Животное, организм, никогда не существовавший прежде, возможно, принадлежащий инопланетной экологии. Оно могло перемещаться не только с суши в воду, но и из одной отдаленной местности в другую, и никакой двери в границе ему не было нужно.
Смотрело на нее ее же собственными глазами.
Видело ее.
0012: Смотритель маяка
Подкрасил черным маркеры на той стороне, что смотрит на море; лестницей тоже не мешало бы заняться, расшаталась. Большую часть дня ухаживал за садом, бегал по делам. К вечеру пошел прогуляться. Мною замечены: ондатра, опоссум, еноты, красные лисицы у дерева, уже в сумерках, едва заметные среди корней. Пушистоперый дятел. Красноголовый дятел.
Тысячи маяков сгорели, превратились в столбы пепла, выстроившиеся вдоль береговой линии бесконечного острова. Тысячи почерневших свечей исходят столбами белого дыма, стоя на широкой разбитой голове монстра, поднимающегося из моря. Тысячи темных бакланов с крыльями, отороченными языками алого пламени, взлетают с волн, гнев в глазах их, им грозит уничтожение. «Ты творишь ангелами Твоими духов, служителями Твоими – огонь пылающий»[11].
Саул зашелся в кашле и проснулся в полной темноте, весь в поту от жара, раскинувшего крылья от переносицы надо лбом и глазами, склонившегося сквозь череп к мозгу, чтобы поцеловать знакомое нарастающее давление внутри, которое он пару дней назад описывал врачу из Бликерсвилля как «притупленное, но интенсивное, чувство такое, словно внутри нарастает вторая кожа». Это звучало странно и не вполне точно описывало его ощущения, но он никак не мог подобрать правильные слова. Женщина кинула на него быстрый взгляд с таким видом, точно Саул произнес нечто оскорбительное, а потом выдала диагноз «атипичная простуда с воспалением пазух» и отправила его домой, снабдив совершенно бесполезным лекарством для «прочистки полостей пазух» «Но было в сердце моем, как бы горящий огонь, заключенный в костях моих»[12].
Снова послышался шепот, он инстинктивно протянул руку через кровать, чтобы коснуться плеча или груди своего любовника, но пальцы нащупали только простыни. Чарли не было, он еще не вернулся с работы и появится не раньше чем через неделю. Саул не мог сказать ему правду о том, что все еще чувствует себя неважно, что это не какая-то обычная болезнь, которую мог бы диагностировать врач, нет, это что-то затаившееся у него внутри, ждущее своего часа. Параноидальная мысль, и Саул это понимал. Конечно, это была простуда, или, как сказала доктор, воспаление пазух. Обычная зимняя простуда, он болел так и раньше, только теперь добавились потливость и стихи – из него сыпались странные проповеди, всплывавшие в сознании, стоило ему расслабиться. Все постигнет откровение и возликует, открыв знание зловонного плода из руки грешника, ибо нет греха ни во тьме, ни в свете, которого семена мертвецов не смогли бы простить.
Он резко сел в постели, подавляя новый приступ кашля.
В маяке кто-то был. Не один человек. И они перешептывались. Или даже кричали: звуки, просочившиеся через кирпич и камень, дерево и сталь, доносились издали и не сразу, а вот сколько времени прошло, он не знал. Мелькнула иррациональная мысль о том, что он слышит голоса призраков десятков бывших смотрителей, нечто вроде погребальной песни, доносившейся до него через столетие. Может, просто показалось? Или эти голоса реальны?
