завел подопечную в темную каморку, освещенную единственной коптящей свечой, и велел присесть на трехногий табурет в углу. Сам опустился на такой же напротив.
— Я вижу, ты совсем не стараешься внимать моим речам, девочка.
— Внимаю, как могу, — пробурчала Лили себе под нос.
— Что? Я не расслышал, — произнес Мун недовольно. — Ты что-то там проворчала, как вздорная старуха? Хорошие девочки разговаривают нежно и благозвучно. Запомни.
Лили нашла в себе силы ответить смело и холодно:
— Я не хорошая девочка.
— Вот как? — скривился Мун, и его шершавая, неприятная ладонь вдруг легла Лили на колено, сдавила его, скомкала грубую ткань заношенной юбки и поползла вверх по бедру. — Я знаю, милая моя. Знаю, что тебя уже вряд ли получится исправить…
— Что вы делаете? — Лили дернулась, резким толчком скинула с себя мужскую ладонь. — Отстаньте от меня!
— А разве я к тебе пристаю? — с деланной искренностью удивился Мун. — Ты сама притягиваешь, соблазняешь меня. Такова твоя ведьминская суть. Поверь мне, еще много мужчин пострадает от твоих провокаций. Ты грязная. Ты проклятая!
— Да пошли вы! — не выдержала Лили и, отвесив Муну оглушительную пощечину, пулей вылетела из каморки.
До дома она бежала бегом. Там, рыдая в голос, бросилась на шею матери.
— Не посылай меня больше к нему! Слышишь? Не посылай! Он негодяй!
— Кто? — Мать удивленно вскинула запачканные руки. На рукавах отпечаталась белая, мелкая, как пыльца, мука. — Что случилось? Рассказывай. А ну…
В нос ударил аромат растопленной печки и горячей еды, но в душе у Лили не утихала буря. Как такое вообще может утихнуть? Забыться? Как дальше со всем этим жить?
Умиротворяющий запах был совершенно некстати.
— Мама, ты не представляешь…
И Лили рассказала все, как было. И про Ирэну тоже.
Мать высилась перед ней, окруженная мучной дымкой, как туманом. Качала головой. В сочувствии или в злобе — неясно. Бледные губы, совершенно неподходящие к разрумянившемуся лицу, вытягивались тонкой нитью.
— Как ты могла допустить подобное? — прозвучало наконец обрывисто, коротко, словно плевок.
— Я ничего плохого не делала! — возмутилась Лили. — У девчонок спроси. Они подтвердят…
* * *
Так началась ее война.
Лили думала, что пройдет по этому пути одиночкой, но не вышло. Сперва была рогатая лисья голова в паутине, молчаливо заставлявшая ее вспоминать нечто неведомое своим настойчивым, пронзительным: «Мементо!» Рядом с лисьей головой Лили ощущала себя сильнее и увереннее, даже когда голова молчала.
Потом присоединились другие…
На следующий день, после случившегося в каморке, учитель Мун подозвал к себе Лили и властным тоном приказал ей обо всем забыть.
И молчать.
Лили не знала, как правильно поступить, поэтому сперва и молчала, окоченев от неясных предчувствий. Она пыталась предугадать, что будет дальше при разных раскладах. Вот если она, например, всем расскажет? И что? Будет, скорее всего, как с матерью. Никто не поверит. Засмеют, обвинят, лишь льне затравят. А если не расскажет? Хорошего тоже мало — Мун продолжит делать то, что делает.
И другие девушки будут страдать…
Ярость, пока еще скрытая, тягучая, густая, текла по венам, сужая глаза и заставляя сердце биться тяжелой неровной дробью.
Капкан.
Западня.
Все девы Нерки в ней, и некому за них заступиться. Такое нельзя прощать, немыслимо оставить на самотек.
И все же находилось в этом море безнадеги нечто необъяснимое. Учитель Мун отчего-то начал побаиваться Лили. Она это не сразу поняла, но постепенно распознала… Трепет, с которым священник отдергивался от подопечной, если та стояла слишком близко или говорила неподобающе громко.
Учитель Мун привык сражаться с вымышленными демонами из писания. То, что с неторопливой неумолимостью зарождалось в Нерке, имело совершенно иную, реальную, природу.
Однажды, не выдержав прямого, испепеляющего ненавистью взгляда Лили, священник решил наказать дерзкую девчонку.
Вечером, когда та пришла домой, ей навстречу вышли двое братьев из общины. В руках они несли визжащий и шевелящийся мешок.
Лили не сразу сообразила, а потом было уже поздно. Братьев попробуй, догони. И добычу у них не отнять…
На кухне пахло пригорелым хлебом, дым стоял коромыслом. В этом едком, противном дыму Лили прятала слезы горя и злобы.
— Зачем ты отдала ее им? Нашу кошку? Они ее в жертву Эвгаю принесут?
— Да. — Мать отставила на окно противень с горелками, вытерла руки о передник, сорвала его через голову и сердито зашвырнула в угол. — До кошек ли нам сейчас? Я тебя спрашиваю? — Она встряхнула дочку за плечо и уселась напротив. — Нас бы не…
* * *
Следующей ночью кошка вернулась.
Мертвая.
Живая. Вернее, ожившая…
Обновленная.
Она скреблась во мраке и надрывно мяукала. Из-под крепко запертой двери в дом летела стружка, сорванная когтями.
Лили схватилась за засов.
— Я впущу ее.
— Не смей! Не вздумай… — Мать, бледная, обмахивалась вышитым полотенцем, сползая спиной по стене. — Не открывай… Пресвятой Эвгай, помилуй нас… Помилуй…
— Мама, хватит! — не выдержала Лили. Сорвав засов, распахнула дверь навстречу томящейся полуночи. Со двора пахнуло металлом и грозой. Закрутилась у ног косматая тень. — Это же наша родная кошка. А пресвятой Эвгай пусть сгорит в огне.
— Мур-мур. Мур-мур, — вдруг отчетливо произнесла кошка с явным одобрением.
И вмиг осипший, испуганный голос матери вторил:
— Не ходи… Я прошу тебя, не ходи. Эвгай с тобой!
Лили встала на пороге, обернулась через плечо. Кошка крутилась у ног, окровавленная, с неестественно завернутой набок головой, с алым языком, криво вываленным из клыкастой пасти…
— Мама, ты серьезно? Ты, правда, веришь в этого злого и несправедливого Эвгая? Он ведь ненавидит таких как мы с тобой. Он считает женщин греховными и нечистыми существами — просто так, ни за что. Просто потому, что ему так нравится. Зачем он тебе, мама? Он ведь и не собирается нам помогать, только наказывать хочет и мучить.
— Мур-мур, — согласилась кошка.
Лили застыла на миг в черной раме дверного проема,
