целый год, все тянулась и тянулась вереницей пасмурных дней и холодных ночей.
Все это время Лили перебирала в памяти слова. Она полностью отключилась от реальной жизни, обледенела, перестала слышать и воспринимать угрозы, укоры, упреки и оскорбления. Перетекала по двору, как тень.
От дома к сараю.
От сарая к дому.
Лисья голова, Фур-фур, сама собой освободилась из плетеного плена и в одну беспросветную ночь приросла к балке под потолком. Лили пришла утром, стала искать, расстроилась, обнаружив пустую корзину.
Обрадовалась, выдохнула облегченно, услышав над головой требовательное:
— Вис! Вис! Вис! Мементо…
Теперь Фур-фур выглядела иначе.
Из густой, склеенной засохшей кровью шерстки вытянулись длинные белые то ли корни, то ли щупы, оплели балку, разрослись под потолком и ушли под стреху. А из покатого лисьего лба торчали теперь, пробивая череп, два маленьких оленьих рожка в белом бархате. Когда Лили долго смотрела на них, между острыми вторыми отростками начинала проскакивать бледная искорка…
Эта искорка так и стояла перед глазами.
— В общем… — Мать оторвала от размышлений. — Дела наши плохи…
— Плохи? — переспросила Лили, удивляясь, неужто прежде они были так уж хороши?
— Да. И не перебивай! — Жена Лота громко подвинула колченогий табурет и грузно села на него. — Твой отец и мой муж от нас ушел. Отказался.
— Как это? — очнулась Лили, не веря услышанному, помотала головой.
— А вот так. Сказал, уедет к брату на запад, расторгнет у священника наш брак и возьмет новую жену. Не хочет он больше жить в позоре…
Лили молчала, всей кожей ощущая материнскую горечь и обиду. И злоба брала от этого. Что же выходит? Быть хорошей дочерью, значит, непременно измучить себя? Отдаться в лапы ненавистному человеку? Дать сломать свою жизнь? Сжечь себя, как полено, в очаге, чтобы другим стало чуточку теплее…
Несправедливо.
И ничего в душе не осталось, кроме боли и гнева. Кроме лютой, раздирающей внутренности тоски. Как жить в мире, где все твои мечты топчут орды безжалостных ног? Где каждый норовит взять тебя за шиворот и водворить на «место»? Где каждый знает, как тебе надо жить, считая, что боль и страдания тобой заслужены и пойдут лишь на пользу…
И Лили сказала, как есть:
— Значит, отец предал нас. Предал и бросил.
— Что ты несешь! — Мать бросилась коршуном, отвесила дочери звонкую пощечину.
— Так и есть! — завопила Лили и, роняя скамью, ринулась к двери. — Он нас бросил, потому что мы, видите ли, негодные! Потому что я негодная! Да, мама? Потому что я порченая, так?
Она не стала дожидаться ответа. Задохнувшись рыданиями, вылетела из двери и помчалась через Нерку к реке. По пути на нее налетела дородная высоченная Фая, дочь мельника, свела над переносицей густые брови, мощно толкнула в грудь.
— А ну стой!
От толчка Лили не удержала равновесие и плюхнулась задом в пыль. Хотела подняться, но Фая присела напротив и сунула под нос здоровенный кулак.
Лили фыркнула на нее, как загнанная в угол кошка:
— Ты чего?
С Фаей они никогда прежде особо не дружили. Интересы были разные.
— Вот задам тебе сейчас!
— За что это?
— За жениха моего, за Турма. Слух дошел, что он к тебе с подарком приходил и в любви объяснялся?
— Чего? — Лили сердито шмыгнула носом. — Он башкой лисьей в меня кинулся и обзывался.
— Говорят, он тебя на сеновал звал, — не слушала мельникова дочь. — Говорят, ты, ведьма похотливая, чужих парней соблазняешь, добрым людям свадьбы расстраиваешь! Вот я тебе…
Она замахнулась, но Лили, осмелев, столкнула в сторону ее занесенную руку, после чего поднялась на ноги и начала отряхивать с юбки пыль.
— Вот что, значит, говорят? — процедила холодно сквозь зубы. — А еще я что делаю? Младенцев ем?
— Парней отбиваешь, — стояла на своем упертая Фая. — Турм мой вот…
Ее золотые волосы выбились из-под платка, залихватски съехавшего на сторону. Пышная грудь тяжело вздымалась под свободной рубахой.
— Даром мне твой Турм не нужен, ясно?
Лили собралась закончить разговор и уйти — неважно куда, — но Фая впилась в рукав, повисла на руке тяжелым якорем.
— Ну зачем ты его соблазнила? Дался он тебе? Все равно ж на порченой не женится. А у нас-то любовь…
— Любо-о-овь, — передразнила «соперницу» Лили. — Отчего ты у самого жениха не спросишь, зачем он к моему двору приперся? Он по своей воле пришел — не звали. Почему на меня бочку катишь, будто я у тебя телка с выпаса на цепи увожу, а не разумного, вроде, человека?
Фая грозно сверкнула темными очами да призадумалась. Потом спросила осторожно:
— С него спросить, думаешь?
— Думаю, — фыркнула Лили.
— А ты, пожалуй, права, — пробормотала мельникова дочка и, бросив Лилин рукав, понуро побрела прочь. Отдалившись шагов на десять, она развернулась и кинула через плечо: — Мне тебя жалко, правда. Ты прости, что я наслушалась всяких и вот…
— Угу.
Лили снова шмыгнула носом. На этот раз спрятать слезы не получилось — они забили ноздри и лоб, прошили тупой болью одеревеневшую голову. И все же на губах мелькнула слабая улыбка.
Хоть кому-то жалко.
Мир, как говорится, не без добрых людей.
Глава 20. Брось свой камень
В повозке было душно, трясло. За окнами висели тяжелые сумерки, клубилась взбитая копытами животных пыль.
Полукровки ехали молча, будто воды в рот набрали. После последнего происшествия никому не хотелось вести беседы.
Валари сидел в самом дальнем углу, прислонившись спиной к туго натянутому тенту. Глаза его были плотно сомкнуты, руки перекрещены на груди, как у покойника. При этом он весь подобрался, сжался взведенной пружиной. Мысли лихорадочно бились в его голове, раз за разом откидывали назад, в заповедный волчий лес, к окровавленному телу у ручья.
Никадо, ну, что же ты так?
Почему ты?
За толстой тканевой стенкой