– Избавишься ты от них когда-нибудь? – злилась Светлана, спотыкаясь о тапки. – Совсем уже развалились.
– Обязательно, – обещал, усмехаясь, муж. – Всех нас когда-нибудь выкинут за ненужностью. Мешают что ли? Хлеба вроде не просят, только – каши.
Супруга улыбалась шутке, и спор прекращался.
Оказаться на помойке – единственное, чего отчаянно не хотелось шарпкам. Несколько раз они подходили к этой последней грани бытия, но проносило. Вместо них в пугающее недро контейнера глухо падало что-то, упакованное в пластиковые черные пакеты. Одновременно было жаль тех, других, и радостно – не тебя! Тапки быстрее уносили ноги от груды «брошенных» и боялись думать, куда те потом исчезают.
Олег замечал, что к мусорнице идет, спотыкаясь и медленно, как на похороны, тогда как обратно – быстро и будто бы веселее, словно неведомая сила утягивала его без ведома и согласия. Но не придавал этому значения, зная, что путь домой всегда кажется короче, да и торчать возле смрадного места, покрытого жужжащими тучами, не имело смысла.
Шарпки патологически не переносили напоминающих о конце пути, надоедливых, разжиревших на пожирании некогда бывших нужностей, мух. С удовольствием и наслаждением они взмывали и припечатывали волосатые тельца к обоям. Крылатые бесята чавкали, разбрызгивая внутренности и, хрустя останками, сваливались вниз. Ускользнувшие истерично метались в поисках щелей, но вскоре утихали, становясь легкими жертвами воинственного правого или крадущегося левого.
Осенние рыдания природы и студеная омертвелость прекратила выгулы. Шарпки сутки напролет пылились, ведя спокойное, размеренное сувеществование, дожидались теплых времен. Чтобы моль, трудившаяся наравне со скукой, окончательно не сожрала извилины нитей, Олег надевал их попеременно с домашней обувью.
Однажды ночью, когда шарпки, по обыкновению, дремали, уткнувшись носами в угол, Эдиков очнулся от сна. Он не мог видеть, но чувствовал затылком и точно знал: за спиной у входной двери, прислонившись к холодильнику, стоит и смотрит на него темная сгорбленная размытая фигура. Ужас парализовал, не позволяя пошевелиться и завопить. Липкий холодный пот заливал беспомощное скрючившееся тело. Сердце колотилось и выскакивало наружу, не хватало воздуха. Пытка, показавшаяся вечностью, закончилась так же внезапно, как и началась. Олег повернулся. Никого! Вдох-выдох, вдох-выдох… Откинувшись на подушку и уставившись в темноту, он пытался успокоиться. И вдруг тишину взорвал подзабытый звук: тук-шарк-ширк, тук-шарк-ширк… Громыхнула дверь подъезда, обрывая шарканье.
Олег очнулся, едва забрезжил рассвет, и, вспомнив о кошмаре, кинулся к порогу.
– Тебе чего не спится? – проснулась от грохота Светлана. – Выходной сегодня.
– Тапки не видела?
– Да зачем они тебе, ложись давай.
– Странно, нет нигде. Запихнули куда-нибудь, что ли… Ладно, потом разберемся. Интересно, как там баба Маша поживает? Ты случайно не знаешь?
Супруга ответила посапыванием.
За окном кружили снежинки, покрывая саваном чумазую землю. Синицы, звонко тенькая, скакали по деревьям и заглядывали в открытую форточку, вытягивающую наружу табачные облака. Вороны изредка каркали на спрятавшуюся под машину кошку. Облезлая дворняга задумчиво глодала кость. Застрекотала сорока, увиливая от полосатых берез: стрррр-шарк, стрррр-ширк. Звонок в дверь выбил из руки окурок, и тот покатился под буфет, следя пеплом.
– Проснулись? Отмучилась Маша. Померла вчера ночью, царство ей небесное, – ошарашила Олега с порога соседка. – Хозяйка-то дома?
– Проходите, тетя Валь, – накинула на себя халат Светлана. – А ты иди – чайник поставь. Правда что ли? Жалко-то как! А почему?
– Сердце, говорят. Она уже не ходила совсем. Сноха ее сегодня звонила, рассказывала… – услышал супруг, выходя на кухню.
– Ну, все. Сначала одна ходила, теперь другая начнет, – вздохнул Эдиков, глядя сквозь стекло. – Интересно, как они там?
Белоснежные хлопья валили с выси, заметая следы затерявшихся в многотопии призрачных ног шарпок.
Экзамен
1
Сизая струйка, змеясь, сворачиваясь в кольца и спирали, настойчиво пружинила ввысь. Наткнувшись на потолок, она отпрянула, уколовшись о шершавости и заусенцы посеревшей известки, и поползла к перекошенному рту форточки. Лежа на кровати, я отупело следил за ней, прислушиваясь к мнимому шороху чешуек, трущихся по извилинам моей больной головы.
– Нет, Серега, дело тухлое. Ничо у тебя не выйдет. Бесполезняк. Проще в академ уйти. А чего – в армию тебя все равно не возьмут. Подлечишься, отдохнешь малость, а через годик с чистой совестью – в деканат. Так, мол, и так. Здрастье, я ваша тетя, – донесся с противоположной кровати голос Сани, переплетающий звуки с сигаретным дымом.
Обернувшись причудливым рваным облачком, смог, проделав змеиный путь, растворился в заоконном тумане.
– Ммм. Угу, – промычал я что-то нечленораздельное. – Не дымил бы ты, а то придет дядя полиционер и оштрафует за курение в общественном месте.
И потянулся за сигаретами.
– Пох-нах. Вчера и не такое курили, – ухмыльнулся приятель и, увидев, что я закуриваю, добавил. – Кто бы говорил…
Тишина, свернувшись калачиком, улеглась в комнатушке общаги. Взгляд бывалым сыщиком неспеша обшаривал двушку, выясняя подробности вчерашней попойки. Из чрева разбитого шкафа с оторванными дверцами торчали потроха сваленной одежды, вещей, вперемешку с пустыми бутылками. Измученный стол с отметинами затушенных бычков понуро держал на хребте замызганную посуду с объедками, томатными банками-пепельницами и прочий непонятный хлам, отваживая от себя тусклые зрачки и навевавший мысли о горячем туре к мусоропроводу. Вонь не мог задушить даже табачный дым. Вероятно, хотя так и есть, – глаза нащупали на полу подозрительную кучку – кто-то наблевал… М-да, жизнь удалась.
– Нет, Серег, я серьезно говорю, – оторвался от совместного лицезрения последствий приятного времяпровождения Санька. – Иди в академ. У тебя три дня осталось до последней пересдачи. Потом все. Кирдык. Или ты хочешь с третьего курса вылететь? Ты этого хочешь?
– Если честно, я хочу сдохнуть, – окурок обреченно ткнулся в пол. – Убейте меня, чтобы не мучился.
Я вытянулся, сложив руки на груди и закатив глаза.
– Поставьте на моей могиле крест из мореного дуба. И выпейте за упокой грешной души. Аминь.
Санька хрюкнул и, судя по скрипу, уселся на кровати.
– Слушай, ты, член-корреспондент, будущая звезда отечественной журналистики, кончай дурковать. Думаешь, мне легко? Щас глянем…
– И приходите меня навещать хоть изредка, – прислушиваясь к позвякиванию, продолжил я. – Поплачьте горькими слезами, вспоминая обо мне, рабе Божьем Сергее.
Стук об стол и журчание жидкости распахнули глаза. Повернув голову, я наблюдал, как жадно наполняются стаканы.
– Вчера припас, – похвастался приятель. – Знал, что с утра хреново будет. А если бы не заныкал, оприходовали бы всяко. Ну, не ради пьянства, а ради похмелья.
Выпив, мы улеглись на кроватях и задымили. Полегчало, и улизнувшая беседа воротилась с повинной.
– Иди в академ, – тянул свое Санька и для убедительности, взвизгнув, икнул, словно вколачивая восклицательный знак в конце строки. – Иди! Или на чудо надеешься? Так оно не произойдет. Ты ж ничего не учил…
«Когда ж учить-то было, если целыми днями пили», – вторила молчаливая мысль, шатаясь по недужной голове. – «Все потом-потом… Привычка студента. Вот и дождался».
Хотя какой прок корить себя, если время не вернуть вспять. А как было бы здорово. Погулял, попил, отоспался. Раз – и назад, к тому моменту, с которого все началось. И уже другие поступки и дела – параллельные прожитому. Главное, чтобы воспоминания и ощущения обоих временных отрезков сохранились. Но такое, к сожалению, невозможно. Теперь же я, как хомяк в банке, вижу, что творится вовне и как могло бы быть, но заперт прозрачными стенами обстоятельств. Скребусь, пританцовывая на задних лапках, коготками об стекло, надеясь выбраться. Чудится, что вот-вот, немного еще, чуть-чуть – и свобода. Куда там! Выход совсем в другом месте. В горловине. Но чтобы через нее пройти, нужно, чтобы тебя подняли наружу. Остается только уповать, что когда-нибудь ты надоешь своим скрябаньем, и всевышняя десница схватит за шкирку. А пока суетитись, пляши, царапай…Сколько же можно шуршать?! Надоел, Белый. Я-то думал, чешуйки в голове, а это ты скачешь!
Рука залезла под кровать и выволокла трехлитровую банку с хомяком.
– Тоже похмелиться хочет, – прервал Санька нотацию, которую я пропустил мимо ушей. – Помнишь, мы его вчера пивом напоили? Налили в крышку пластмассовую, он и лакал. Потом по столу шарахался, спотыкался и падал.
Белый пил долго, остервенело, взахлеб, останавливаясь и очумело озирая нас черными булавочными глазками. Что творилось в его голове? О чем он думал, глядя на двух великовозрастных раздолбаев, сидящих за столом роденовскими истуканами? И видел ли вообще. У меня постоянно складывалось ощущение, что взгляд хомяка проскальзывает сквозь нас, словно мы призраки. Каждый раз, когда его поднимали, тискали или подсовывали под нос семечки, он искренне изумлялся. Мол, как это? Откуда? Что происходит? Точно так же люди недоумевают, когда судьба хватает их за загривок и вытворяет, что ей заблагорассудится.
