Захотелось курить. Рука, нащупывая сигареты, прошлась по нагрудным карманам джинсовки, ткнулась во внутренний и… Мать твою! Тело рвануло вверх и, не найдя точки опоры, плюхнулось обратно на скамейку. Так. Спокойствие, только спокойствие, как завещал великий Карсон. Может, это просто глюки? Наслышан о них от умудренных опытом алкашей. Надо глубоко вздохнуть и повторить попытку. Нет, не показалось. Сигаретная пачка, утратив жесткость, обросла пухом и зашевелилась. Будь, что будет. Пятерня, сграбастав курево, выволокла его наружу. Белый, ты как сюда попал?! Как тебя угораздило?! А-а-а, ну да…Видимо, залез в валявшуюся на кровати куртку и уснул. Вот ты меня напугал! Чуть кондрашка не хватила! Разве можно так издеваться над больными людьми?
Хомяк, сидя на ладони, таращился сквозь меня своими черными глазенками и недовольно подергивался от поглаживаний.
– Не укусит? – вопросил голос сверху.
– Нет, что вы! Они не кусаются. Только иногда, когда больно делаешь. А так спокойные, спокойные, как… – я поднял голову, – как… здрасьте.
Миниатюрная брюнетка насмешливо поглядывала, держа за руку карапуза.
– Давайте знакомиться. Я Настя. Это Артем. И давай сразу на «ты». Терпеть не могу, когда мне «выкают». Сразу начинаю чувствовать себя старухой.
– С-с-сергей, – попытался я приподняться, но оперся на лежащий на скамье букет роз и, наткнувшись на шипы, чуть не заорал матом. – Б-бллл-берите, это вам. А тебе Артем – мороженое. Держи.
Мальчик стоял, не двигаясь, и смотрел, как будто не видя меня.
– Спасибо, – Настя приняла угощение. – Мы присядем?
Она, не дожидаясь разрешения, присела на скамейку и усадила ребенка себе на колени.
– Можно погладить?
– Да, конечно, – спохватился я. – Это Белый. Белый, познакомься. Это Настя и Артем.
Женщина бережно взяла сына за пальчик и провела им по мордочке хомяка. На лице Артема мелькнуло удивление, и уголки губ поползли вверх.
– Пушистик. Теплый и живой, – вымолвил он впервые за встречу.
– Держите, – передал я им зверька. – Только осторожно, а то может случиться хомячья неожиданность.
Белый перекочевал к новым знакомым и вскоре, словно великая драгоценность, оказался бережно прижатым к груди Артема. Странный мальчонка какой-то. Малоразговорчивый. Дети в его возрасте лопочут что ни попадя. Хотя, наверное, просто стесняется. Смотрит все время задумчиво куда-то вдаль черными как ночь глазенками. И постоянно принюхивается. Перегаром что ли от меня тащит? Неудивительно…
Беседа с потенциальной женой потихоньку развивалась по законам жанра знакомства. Особенно после того, как я, извинившись, отлучился на пару минут и, завернув за угол, сломя голову домчался до ближайшей забегаловки. Выпитый залпом стакан водки развязал язык и пробудил опохмеленные таланты. Дар красноречия, вступив в нерушимый союз с мимикой и жестикуляцией, произвели должное впечатление на Настю. Она посмеивалась над байками о буднях студенческой жизни, искренне интересовалась изучаемыми дисциплинами и удивлялась случаям из моей работы внештатником. Удалось-таки мне понравиться дев… женщине. Я могу быть довольно милым, когда захочу.
Приятную болтовню прервало заунывное урчание в моем пустом, измученном спиртным, желудке. Закусить, как следует, толком времени не было.
– А пойдемте в кафе, – предложил я, рассмеявшись, чтобы скрасить неловкость. – Пообедаем, а потом в кино.
– Нет, нет, – отвернулась в сторону Настя. – Мы, пожалуй, пойдем. Нам спать пора. Тема, отдай дяде хомячка.
Мальчик, прижимая Белого, не шевелился, словно не слыша матери.
– Нет, – произнес он, наконец. – Не хочу.
– Ну, Тема, не упрямься. Будь хорошим мальчиком.
Но тот не двигался, все так же смотря куда-то вдаль.
– Нет.
– А знаешь, – обратилась ко мне Настя, – пойдем к нам домой. Мы тут недалеко живем. Поедим вместе. Я Тему уложу, а потом чаю попьем… Или чего покрепче.
Все-таки учуяла. Не помогла жвачка. Да и как она поможет отбить амбре, когда столько дней не просыхали.
Поскольку с Белым Темка ни за что не захотел расставаться, то мать взяла его на руки. Я поплелся чуть сзади, рассматривая точеную фигурку. Ничего так себе. Ножки из-под короткой юбчонки вообще класс и грудь, насколько успел заметить, очень даже вполне, в моем вкусе. «Интересно, а у нее большая ж/п», вспомнились слова Юрика, и я фыркнул.
– Не отставай, – обернулась Настя и лукаво усмехнулась, перехватив мой поспешно взметнувшийся взгляд.
Серая тропинка замелькала кинокадрами выщербленной исшарканной брусчатки. Старые липы, словно умудренные критики, склонясь, внимательно всматривались в документальную хронику, выискивая огрехи и несоответствия действительности. Находя, в волнении взмахивали ветвями, шумели, роняя веские замечания пожухлыми листами, и радовались, указывая на удачные моменты солнечными пятнами. Что виделось им в однообразном фильме иссеченного камня? Может быть, люди, прошагавшие, не оставившие после себя следа, или купающиеся в мутных лужицах воркующие голуби, дерущиеся за хлебные крошки воробьи. Или травинка, пробивающаяся назло всем и всему сквозь стыки плитки? А может…Мысль оборвалась вместе с дорожкой, уткнувшейся в проезжую часть. Машина притормозила, пропуская нас. Путь продолжился асфальтом, жавшимся к стенам зданий.
«После серых всегда приходят черные», – пришло некстати на ум. Глянулось направо, на замызганный рынок, где располагалась знакомая забегаловка. Зайти бы! Но дальше, дальше, дальше…
– Вот мы и пришли, – остановилась Настя у массивной двери дореволюционного здания.
Много раз проходил я мимо него, но никогда не бывал внутри, поэтому несколько удивился, попав в большой проходной подъезд.
Вверх по старой широкой лестнице с литыми перилами – и на месте.
– Подержи Темку, – передала Настя сына, забирая у меня цветы и пакет с мороженым.
Мальчишка доверчиво прижался к свежевыбритой щеке.
– Па…
4
– Нет, Серег, ты, конечно, хочешь обижайся, хочешь нет, но я тебе прямо скажу: «Ты – осел!» И даже не осел, а больше: «Ты – придурок, Стеклов», и причем конкретный.
Санька, нервно размахивая руками, нахохленным филином кружил возле окна, будто собирался угугукнуть и вылететь в форточку.
– Вот, скажи, в кого ты такой уродился?!
Он плюхнулся на стул и, едва не свалившись, нелестно отозвался об оральной разновидности секса. Подставив съехавшую стопку книг под спиленную ножку, друг, наконец-то, уселся, зло уставившись на меня.
– Ты что, сразу не мог понять, что он слепой?
– Не слепой, а слабовидящий, – поправил я, тупо глядя перед собой.
Пустой стакан, цепляясь дном за засохшие остатки того, что мы называли закусью, с трудом проворачивался под нажимом указательного пальца. Мутные грани, отражая свет от тусклого ночника, чуть поблескивали, ломая контуры истощенной сигаретной пачки. Сковородка с остатками жареной картошки прицелилась торчащей ручкой в половинку ржаного хлеба. В консервной банке испускали последние вздохи скрюченные окурки.
– Ну ладно этот вечный студент, – Санька кивнул на Юрика, который по своему обыкновению, понурившись, молчал, не принимая участия в разговоре. – Он и четырьмя глазами ничего не видит, но ты-то куда смотрел?! Я, мол, журналист, все примечаю-замечаю, внимательность к деталям…
– На «маму» я смотрел. Слушай, не томи душу, и без тебя тошно, хоть в петлю, чтоб никаких проблем.
– Перед ней сияют воды, лес качается, велик. И смеется вся природа, умирая каждый миг, – пробубнил-продекларировал Юрик.
«Заболоцкий», – машинально отметилось. – «К чему это он. Ни пришей, ни пристегни».
– Знаешь, Серег, – продолжил Санька, сдирая пленку с новой пачки и закуривая, – вроде я знаю тебя как облупленного, а с другой стороны, вроде и не знаю совсем. В тебе как бы два разных человека уживаются. Один прожженный циник, бабник и раздолбай, а с другой… когда ты рассказывал, как паренек тебя папой назвал, я же видел, как у тебя ком к горлу подкатил, и ты в туалет сиганул, типа приспичило. Да и лирические всякие штуки проскальзывают. Причем переход от одного состояния в другое мгновенное, безо всякого промежуточного звена. То ты сушняк материшь, то вдруг ни с того ни с сего задвинешь про исшарпанную брусчатку. Я думал, так не бывает. И непонятно мне, какой же ты – настоящий.
– Такой же, как и все мы: мягкая сердцевина – под грубыми наростами коры. Только у кого-то она толстая, а у кого-то чуть тронь – и кровоточит. И затягивается у всех по-разному. Ведь ты же знаешь: «плохих людей не существует»…
– Знаю, знаю, – перебил Санька. – «…есть те, кто забыл, что они хорошие». Читал я эту хрень. Ты мне лучше скажи, когда ты допер-то, что он слепой.
– Слабовидящий, – вновь поправил я. – Когда клетку для Белого строили. Ну, не совсем клетку, а так – бумаги нарвали в коробку. И Настя потом еще рассказала после всего, что было… Ладно, наливай.
