Взять того же Ваську Кучерявого. Как бы он плох ни был, но полез же защищать от хулиганов незнакомую женщину. Никитка в полынью, дурак, нырнул. И было бы из-за чего… Щенков кто-то утопить решил. Профессор-пьянчуга все продал, да еще и денег назанимал, чтобы свою заболевшую жену вылечить. А испытатель мальчонку из-под машины выхватил.
– Ну, а я… Интересно, а чем от меня-то пахнет? – призадумалась Мария Федоровна, принюхиваясь.
– Ничего не ощущаю. Впрочем, это и не удивительно. Как известно, свой запах труднее учуять, чем чужой. Но если поразмышлять… Жила тихо и спокойно. Ни друзей не было, ни врагов. Вроде никого не обижала, не убивала, не завидовала, не… В общем, одно сплошное НЕ…
Внезапно Мария Федоровна вспомнила, как однажды поругалась с профессорской женой по какой-то пустяковой причине и в отместку мазанула краской глазок на ее квартире. Как только к соседке очередной ухажер заявлялся, выжидала с полчасика и в дверь трезвонила. Бедные мужики из окон в одном исподнем выскакивали, думали – муж раньше времени вернулся. А Нинка все время злющая ходила.
Так это же мелочь – небольшое вкрапление в букете ароматов. Пусть оно и не одно. Если крепко подумать, то можно найти еще что-нибудь. Но даже в хорошей книге встречаются неприятные запахи. От этого они не становятся хуже, а иногда даже напротив.
– Кто о чем, а я опять про книги, – вздохнула Мария Федоровна. – Эх, почитать бы сейчас что-нибудь…
Она посмотрела вниз. Ее взгляд уперся в надпись:
Мария Федоровна Шишкина1955–2008 г.
Читать расхотелось.
Шарпки
Безмолвие тишины, дремавшей на лестничной площадке, железным засовом вспорол скрежет входной двери. За отрывистым ударом деревянной клюки последовал шелест подошв: тук, шарк-ширк; тук, шарк-ширк. Словно срочная радиограмма телеграфиста, внезапно напрочь позабывшего морзянку и выстукивавшего одну букву «в».
Шаги медленно поднимались вверх, не нарушая заданного ритма. Скрипнули перила, добавив в аккорд поступи новую тональность. Пауза, и вновь: тук-шарк-ширк, тук-шарк-ширк. Протискиваясь в квартиру, звуки раздирали оболочки, оставляя в щелях клочки громкости. Внутри, застеснявшись своего вида, оборванцы затихали и старались быстрее юркнуть в укромный угол.
Супруги Эдиковы прислушивались, затаив дыхание. Шарканье добралось до двери и замерло. Резкий звонок заставил вздрогнуть. Сердца забились в ребристых клетках тел.
– Опять к нам. Давай не будем отворять, – прошептала Светлана. – Как бы никого нет дома, или крепко спим. И потом, почему мы должны открывать. Не хотим – и все.
– Она в окошко только что видела, как я с работы возвращался. Специально что ли ждала. Может, постоит и уйдет? Тсс! – Олег перечеркнул пальцем губы.
Звон плюхнулся камнем в пустоту, оставляя незримые расходящиеся круги. Супруги молча смотрели друг на друга, не зная, что предпринять. За дверью пару раз шаркнуло и стихло. Через минуту в преграду, оббитую коричневым дерматином, постучали.
– Мать твою, – прошипел Олег. – Ни днем, ни ночью покоя нет. Шляется и шляется. Задолбала. Ну что, открываем? Или погодим?
Тревожное ожидание прервало шарканье. Тук-шарк-ширк, тук-шарк-ширк. Все в том же, но затихающем ритме. Жалобно пискнули перила, хлопнула дверь…
Супруги вздохнули: «Ушла, слава тебе Господи».
– Сейчас я тебе поесть подогрею, – жена на цыпочках пробралась на кухню и, стараясь не звенеть посудой, поставила на плиту кастрюлю супа.
Олег переоделся в домашнюю одежду, помыл руки и уселся за стол.
– Она сегодня уже приходила, но я не открыла, – хлопоча, рассказывала Светлана. – Горячий? Подожди, пока остынет. Тоже у двери постояла немного и ушла.
Муж старательно орудовал ложкой, угрюмо размышляя. Все настроение испортила. С работы еле живой вернешься, отдохнуть хочется, а тут она. Скоро в квартиру через окошко влезать придется, чтобы ей на глаза не попадаться. Веревочную лестницу прицепить и, как скалолазы, на второй этаж. Хорошо, что невысоко. И чего ей дома не сидится?
Еда, наполняя желудок, постепенно вытесняла раздражение, пока не оставило от него легкого воспоминания. Олег, довольный, вальяжно разлегся на диване. Светлана юркнула под бочок.
– Я по тебе так соскучилась за день, – жарко шепнула она на ушко. – Поцелуй меня…
Погас верхний свет, одеяло обвилось клубком, накрывая супругов.
В самый ответственный момент рявкнул звонок, вышвыривая из объятий блаженства.
– Еб твою мать, – одновременно взвыли Эдиковы. – Опять.
Муж запрыгал и, снайперски попав в штанину обеими ногами, грохнулся на пол. Волоча трико, похожее на удава пообедавшего кроликом, он на четвереньках переполз в соседнюю комнату.
– Иди – открывай. Опять она, наверное, приперлась.
Халат поспешно упрятал прелести тела, и супруга распахнула дверь.
– Здравствуйте, баб Маш. Проходите.
Шарканье с лестничной площадки перевалило через порог, являя сгорбленную сморщенную старушку.
Телевизор очнулся, вытолкнув на экран звезд эстрады. Бабушка охнула, усаживаясь на табуретку у стола. Светлана смиренно примяла собой краешек дивана, положив руки на колени.
– Покормить вас? У меня суп есть. Разогреть?
Баба Маша молчала.
– Тогда чаю?
Старуха не ответила, уставившись незряче в сторону. Невесомый ветерок скручивал и выпрямлял пружину занавесок. Кактус, хмурясь, царапал иглами скользкий узор тюля. На серванте цветы шептались со слегка покачивающейся на неровной подставке бледной гипсовой купальщицей. Рисованные зрачки портрета со стены напротив всверлились в морщинистое лицо, мелко трясущееся на иссохшей тонкой шее.
Платок в синий горошек, усмиривший седые клочковатые волосы, сполз на лоб. Глаза мокрили, источая со слезинками грусть, смешанную с обидой.
Светлана поерзала по дивану:
– Может, чаю? – повторила она и, не дожидаясь ответа, подхватила носатого круглобокого пухляка, сверкнувшего зеркальным блеском.
Ступни втиснулись в тапки и захлюпали подошвами на кухню. Зажурчала вода, на решетке плиты глухо заурчало, а через минуты полторы пронзительно свистнуло и затихло.
Баба Маша сидела все в той же позе, лицезрея пустоту. Чашка утопила чайный пакетик и придвинулась к скрюченным ревматичным пальцам, выглядывающим из потертого халата. Следом – сахарница со сладкой коркой на краях и торчащей ложкой.
Горсть конфет сыпанулась на стол, печенье бесстыже разлеглось на блюдце.
Старуха очнулась и опустила взгляд:
– Мне бы поесть.
– Суп будете?
– Нет, картошечки бы с мясом.
Холодильник чмокнул дверцей, открывая полупустые ярусы полок.
– Салат, огурцы соленые, томаты, вермишель, котлеты… – перечисляла Светлана.
– Котлетку с помидоркой съем, пожалуй.
– Сейчас подогрею, – женщина метнулась к микроволновке, и сразу же щелкнуло, зажужжало, звенкнуло, клацнуло. Дымящаяся тарелка обручем дна ограничила стол. Рука, вытаскивая из трехлитровой банки помидорину, взвизгнула и выронила обратно. Ложка сграбастала бегунью и, расплющивая, выволокла из рассола.
Нитка блеклых губ впилась в тонкую кожицу, высасывая красную мякоть. Под напором вилки крошилась и исчезала котлета. Остывший чай с шумом вытягивался из чашки.
Закончив трапезу, старушка вновь уставилась в пустоту. Тикали стрелки часов, стряхивая с циферблата мгновения и минуты.
Через полчаса непрерывного молчания баба Маша поднялась.
– Можно, я дома съем? – тихо попросила она, указывая на сладости.
– Конечно, конечно, – засуетилась хозяйка. – Сейчас соберу.
Старушка с пакетом осторожно, и мелко переступая, засеменила к выходу. Светлана смотрела на согнутую спину и сползшие короткие чулки, выглядывающие из-под долгополого халата. Замусоленные тапочки со смятыми задниками шаркали по полу.
Хлопнула дверь, и монотонное «тук-шарк-ширк» зазвучало в подъезде.
Светлана тяжело вздохнула. Из комнаты вынырнуло настороженное лицо мужа:
– Ушла? Наконец-то!
– Знаешь, мне ее даже как-то жалко. Одна-одинешенька. Целыми днями дома в четырех стенах, поговорить не с кем…Вот и ходит к нам.
– Не только. Ко всем соседям наведывалась. Только она им надоела, поэтому пускать перестали. Вовка рассказывал. Дверь открывает – баба Маша на пороге. – Мол, мать дома? «Нет», – говорит, и захлопнул дверь перед самым носом. Понятно, что женщина старая – скучно ей, но и других понять можно. Ну, нельзя же каждый день по нескольку раз приходить. У всех свои дела, своя жизнь, свои проблемы. В конце концов, и одним побыть хочется, отдохнуть. Ладно, если бы она наша ровесница была. А так… О чем с ней говорить? Да и не разговорчивая она. Сядет и молчит. И ты не знаешь, что делать… Тоже сидишь, как дурак, и молчишь вместо того, чтобы своими делами заниматься. Встать и уйти неудобно как-то. И мучаешься, места себе не находишь. И потом она не одна – сноха к ней приезжает каждые выходные, внуки…
