«И не забывай ставить свечи за Ору Ли и Мари Луизу. Я дала вам с Реттой их имена, потому что они наши богобоязненные предки и благословляют нас своим заступничеством».
Хорошо, мама.
Когда Мейбел предложила пойти в церковь вместе, Джейн запаниковала. Она даже не помнила, где ее четки и есть ли у нее подходящий платок, чтобы покрыть голову. Она так редко посещала храм, что имя священника пришлось выяснять заново. Преподобный Малачи.
— Почему они все ирландцы?
— Потому что ирландцы идут в священники, если не могут найти другой работы, — объяснила Мерси.
— Если бы я не любила тебя, то решила бы, что ты злая. Ты говоришь жуткие вещи.
— Правда никогда не бывает доброй. Поэтому мы не очень хотим ее знать.
— Верно, — улыбнулась Джейн. — Тебе надо когда-нибудь написать книгу.
— О чем?
— Господи! Ты просто безнадежна!
После часа молитвы и слез Мейбел поднялась с колен и обратила глаза к алтарю. А Джейн едва держалась на ногах — у нее нестерпимо болели колени.
Еще трое или четверо прихожан стояли поодаль друг от друга на коленях, углубясь в молитвы или просто глядя на алтарь.
— Почти так же мило, как у святого Августина, дома в Плантейшне… Может быть, не совсем, но почти. Ты хорошо расплатилась за свечи?
— Да, мама. Я положила двадцать долларов.
— Что ж, это достойная лепта. За наши души ничем не расплатиться, но приходы всегда нуждаются в пожертвованиях.
— Да, мама.
Джейн в конце концов повязала голову синим шифоновым шарфом. А на Мейбел была простая, без всяких украшений, черная соломенная шляпка. И черное платье. Она не надела даже свой жемчуг. Только взяла четки — черные бусины с серебряным распятием.
— Как ты думаешь, я могу поговорить со священником?
— Скорее всего, нет.
— Почему? Разве ему не положено быть здесь?
— У него есть другие обязанности. Ты же знаешь — как всегда у священников: страждущие прихожане, посещение больниц — молитвы с больными и за больных, деловые встречи…
— Да, да, конечно… вечное добывание денег… Дома то же самое.
Они направились к дверям, преклонили колени, благочестиво окунули пальцы в сосуд со святой водой, перекрестились и вышли на солнце.
— О, благословенное, благословенное солнышко! — провозгласила Мейбел. — Даст бог, послезавтра я буду гулять в саду в Клауд-Хилл и пересчитывать мои розы. Хорошо бы ты как-нибудь взяла своего золотого сыночка и вечно отсутствующего мужа и приехала в Плантейшн, погуляла бы со мной, днем и вечером, пока еще светло.
Она пристально смотрела на раскинувшийся у подножия лестницы город и перспективу Гурон-стрит, так же, как, новобрачной, возможно, глядела вперед, готовясь сделать шаг в предстоящую ей жизнь.
— Знаешь, Джейн Ора Ли, я теперь ни с кем не гуляю. Никогда. Похоже, мои прогулки закончились. И мне этого не хватает. — Она посмотрела на Джейн так, как смотрят на матерей дети, а не матери на детей. — Мне не хватает тебя, Джейн Ора Ли. И всех моих малышей. Всех четверых.
На мгновение Мейбел прикрыла глаза.
— Мне нравятся утопающие в зелени улицы, — проговорила она. И повернулась к Джейн: — А теперь дай мне руку. По крайней мере, хоть прогуляюсь с тобой вниз по лестнице. Спуск такой длинный, а я всегда боялась упасть.
Джейн взяла мать под руку, и они двинулись вниз — сначала по ступеням, а потом, оказавшись на улице, повернули за угол и прошли еще полквартала до места, где стояла «субару».
Джейн вдруг поняла, что после этой встречи она, скорее всего, никогда больше не увидит Мейбел.
И, прощаясь в пятницу, догадалась: мать тоже понимает это.
— Спасибо, что позволила мне приехать, — сказала Мейбел.
— Я рада, что ты приехала, мама, — ответила Джейн. — Действительно рада. Я по тебе скучаю, — как бы это дико ни звучало, она говорила правду. — Счастливого пути. Я стану каждый вечер молиться за тебя.
— Молись особо за сестру Ретту, — отозвалась Мейбел. — Она в этом очень нуждается, дорогая. Чтобы достучаться до Господа после всего, что она с собой сотворила, после всей ее сумасшедшей жизни — для этого надо очень много молиться.
И наконец:
— До свидания, Ора Ли.
— До свидания, мама.
Последнее объятие — и несколько шагов до нанятой машины, где у открытой дверцы поджидал шофер Джон.
Мейбел забралась внутрь.
Джон захлопнул дверцу и сел на водительское место.
Мерси стояла на переднем крыльце — она уже попрощалась с Мейбел в доме.
Уилл и Редьярд смотрели из окна второго этажа.
Мейбел послала воздушный поцелуй, прощально взмахнула рукой, и машина тронулась.
А Джейн так и осталась стоять на дорожке.
Ее плечи дрожали.
Мерси спустилась с крыльца и обняла ее.
— Извините. Извините. Извините, — повторяла Джейн.
— Это ничего, — успокоила ее Мерси. — Это вполне естественно. Да, она уехала — но разве не чудесно, что ей оказалось под силу такое путешествие. Возможно, последнее в ее жизни, но, готова поспорить на любые деньги, самое для нее важное.
— Вы, конечно, правы. Мне только жаль, что остаток жизни ей придется провести в одиночестве.
— Да, но… разве не это ждет нас всех, когда дело дойдет до конца? — Мерси усмехнулась.
Они направились к дому, и, к тому времени как подошли к двери, Джейн уже смеялась.
5
Среда, 22 июля 1998 г.
— Здорово, что мы с тобой вот так уединились, — сказала Клэр. — Всем наверняка будет жутко любопытно, о чем это мы секретничаем.
— Да.
— Перестань, черт тебя побери, отвечать односложно.
— Что?
Клэр расхохоталась.
— Что тебя так рассмешило? — поинтересовалась Джейн.
— Я попросила тебя не отвечать односложно, а ты сказала «Что?».
Джейн отвернулась.
— Хорошо, — уступила Клэр. — Так о чем мы с тобой говорим?
— Обо мне.
Клэр успокоилась и откинулась на спинку стула.
Джейн удалось занять в обеденное время в «Балди» лучший столик — в уединенной нише чуть ниже по лестнице.
«Балди» оказалось вполне подходящим названием для этого места. Как однажды выразилась Клэр: «Забалдеть здесь легче легкого». Это было небольшое, почти интимное заведение над очень дорогим, но весьма популярным рестораном «Черч». В 70-е годы его открыл великий Джо Мэнделл, но как только дела в «Балди» и «Черч» пошли на лад, он занялся другими вещами. «Так уж устроен мир, — говаривал Джо. — Нельзя требовать от актера, чтобы он всю жизнь играл одну и ту же роль».
Перед представлением здесь любили поесть зрители, а после того как опускался занавес, собирались актеры. Предпочитали «Балди», где можно было хотя бы до некоторой степени укрыться от посторонних взглядов.
Джейн пригласила Клэр пообедать только в этот же день утром: Если ты занята, освободись.
Клэр с удовольствием отменила встречу с человеком, которого на самом деле не очень хотела видеть. И ждала у своего дома на Шрузбери, снедаемая любопытством — с чего такая срочность. По телефону она вопросов не задавала. Обычная для Джейн Кинкейд история: «Бросай-все-ты-мне-нужна». Отказать ей было немыслимо.
— Поедем на моей машине, — предупредила Джейн. — Мне надо забрать свое барахло из театра.
Что бы это ни значило.
И вот они сидели друг против друга: Джейн — очевидно, в спешке — оделась несколько небрежно, зато Клэр была элегантна как всегда: в коричневатых и жемчужных тонах, очень темных солнечных очках и без драгоценностей — только обручальное и свадебное кольца, часы и серебряная пряжка. И еще — серебряная зажигалка «Данхилл», которой она только что щелкнула.
Посмотрела, как затянулась Джейн, закурила сама, выпрямилась и сказала:
— Так-так, дорогая, у тебя дрожат руки. Значит, что-то серьезное.
— Да.
— Выпьешь?
— «Вулф Бласс» с желтой этикеткой.
— Никаких коктейлей?
— Только «Вулф Бласс».
Клэр одним движением пальца привлекла внимание официанта — у Джейн никогда так не получалось.
— Бутылку «Вулф Бласс» с желтой этикеткой. Откройте бутылку для миссис Кинкейд, а потом мы допьем вино под еду. Мне — двойную водку с мартини, безо льда, с ломтиком лимона.
Клэр сняла темные очки и, не убирая в футляр, оставила на столе.
Джейн развернула салфетку и разложила у себя на коленях — карта без границ: некуда идти и негде скрыться. Пустыня пустоты. Вот здесь я теперь живу, подумала она.
Клэр стряхнула пепел с сигареты в cendrier из хрусталя. Она любила это слово, сама не зная почему. Клэр копила слова, как скопидом, говорила, что любит «раскладывать их по сундучкам». Каждый год они с Хью проводили два месяца во Франции, наезжая оттуда в Италию и Испанию, — все это было связано с их любовью к образам, выраженным через визуальные виды искусства или в словах. Язык есть язык — кому какое дело до его происхождения. Некоторые слова во французском, испанском или итальянском звучали намного красивее, уместнее и точнее, нежели их английские аналоги. И Клэр ими просто упивалась. «Пепельница» — это слишком приземленно. A cendrier — убедительно, изящно, элегантно. Итак, она стряхнула пепел в cendrier.
