Она обернулась на занятого своим делом великовозрастного сына и произнесла совсем не тем голосом, какой только что звучал в ее разговоре с соседкой, но каким-то напевным и до самой глубины своей бережливым:
— Ты бы заканчивал дело-то. Что лучину жечь, — не зима. Устал ведь, поди, за день.
Сын только что-то невнятное буркнул в ответ.
— Ты слышала, — вдруг вновь оживилась пригорюнившаяся было Искра, — человек был с того берега, говорил, что на Супой хазар понаехало?..
— Супой? Речка что ли?
— Ну да.
— Так это ж где! И что, что хазары? Они везде ездят.
— Да будто на конях, с саблями… Врал, может?
— Может, и не врал, — прикрывая пальцами рот, зевнула Надежда, — да нам-то что? Давай уж, Славушка, складывай все. А то что же, так до первых петухов досидим.
После того сгорело еще пять лучин, и тогда уж все зашевелились. Ушла соседка, бережно прижимая к изрядной груди своей крошечный горшочек со своборинным маслом, пожалованный ей подругой. Надежда принялась стелить по лавкам войлоки, а Словиша тем часом вышел под звезды по обыкновению перед сном вычистить зубы размоченной дубовой корой, да прополоскать их отваром ключ-травы[212]. Звезд на небе висело совсем мало, а луны и вовсе не было видно, — только светловатый край черного-пречерного облака подсказывал, что где-то в бездне ночи она все-таки ходит. Остро-терпкий вкус дубовой коры, соединенный с горьким запахом где-то рядом стоящего куста полыни, придавал картине ночи подавляющую силу вековечной предопределенности. Словиша смотрел в зарытое черным небо и думал, что быть дождям, а ведь завтра великое множество людей со всех окрестных сел соберется у Святой Горы просить Рода, а вместе с ним Велеса, и Макошь, и Перуна, как раз о низведении небесных вод под землю, о прекращении дождей. Но что бы там ни было, — дожди или ведро, — богатое лето не торопилось покидать эту землю. И всей кровью молодого здорового тела встречая его сиюминутные дары, Словиша улыбнулся в темноту, медленно сладко потянулся, зевнул, и вернулся в дом, неплотно притворив дверь, чтобы в избе не томила духота.
На лавке он всего единожды перевернулся с боку на бок, прошептал:
— И тот, который в огне,И тот, который в сердце,И тот, который в солнце, —Это Единый.Кто знает это, тот идет к единению с ним…
И его дух улетел туда, где не бывает звезд, ночных облаков, кустов полыни, но где дух творит звезды, облака и кусты полыни; там не бывает блаженства, радостей, удовольствий, но дух творит там блаженство, радости, удовольствия. Там не бывает рек, белоснежных кувшинок в сонных затонах, но Он творит реки, творит белоснежные кувшинки в сонных затонах… Ведь Он — Творец…
* * *
Лишь на мгновение в час первого куроглашения[213] дух приблизился к его телу и вновь упорхнул в свой заповедный край…
Отдаленные крики, громоподобный удар распахнутой ногой двери, бесущийся какой-то неестественно красный огонь факела, грохот падающих предметов, закатившийся безумный вой матери, черные фигуры… Все одним махом обрушилось на захваченное врасплох Словишино сознание, замешкавшее где-то между двумя мирами. Приказом природного дара всякого живого существа в решающую минуту бессознательно, но безошибочно прибегать к наиболее верному действию Словиша в одном внезапном длинном движении слетел с лавки — подхватил с полу длинноклювое долото — выставив его вперед, швырнул себя в самый центр фигуры, ближайшей к материнской лавке. Металл лязгнул о металл, — на лиходее был надет железный доспех. Тут жгучая боль закогтила его лоб, и что было дальше он уже не мог восприять.
Первое, что принесли ему возвращающиеся ощущения, была тряска, дорожная тряска. Крепкий запах чужого тела совсем рядом. Слабый стон и бодрый рокот чужой харкающей речи. Словиша попытался открыть почему-то не разлепляющиеся веки. После некоторых усилий правый глаз все-таки открылся, но левый был точно чем-то заклеен. Перед собой он узрел голую спину, в посиневшую кожу которой въелись узлы толстого конопляного ужища[214]. Словиша попытался повернуть голову, чтобы увидеть еще что-то, — резкая боль обварила ему голову, и он вновь бессильно ткнулся лицом в повитую спину. Но теперь явившаяся боль уже не собиралась уходить, — с подскоком телеги на камне или какой ухабине она вновь и вновь обжигала мозг. Словиша тихонько застонал, и тотчас хрипучие голоса где-то над ним сделались живее и громче. Когда же их кратковременное оживление, вызванное возвращением к жизни еще одного пленника, улеглось, совсем рядом с собой он услышал:
— Хазарские наймиты. В свой Итиль везут.
Это был голос хранильника Оргоста, который Словиша даже в столь плачевных обстоятельствах не спутал бы ни с каким другим.
— И ты здесь?.. Откуда… знаешь, что… в Итиль? Ты… разве… хазарский понимаешь?..
Каждый звук давался ему с трудом, и потому между словами зияли темные паузы.
— Да ведь мы второй день в дороге, — прошептал в ответ Оргост. — Я уж думал, что ты…
И потащилась долгая-предолгая удручающая мучительная дорога. Нескончаемые тычки снизу, палящее солнце сверху. Скоро однако Словиша смог сидеть в повозке, и значение ночного кошмара стало очевидно ему. Два десятка телег двигалось по широкой бесконечной рыжей равнине, гладкой, как ладонь. Еще две или три повозки присоединились дорогой. Отряд из трех сотен всадников, вооруженных палашами, саблями, копьями, топорами и, конечно же, хазарскими кистенями, сопровождал караван. Помимо ошеломляющей вооруженности большинство из них имели поножи, наплечники, шлемы, кольчуги или пластинчатые панцири, а порой и то и другое одновременно. Это были отборные наймиты Хазарии, которой традиционно поставляла их скудная земля Гурган (или по-арабски — Джуржан), бедовавшая в песках юго-восточного побережья Хазарского моря и многие годы продававшая доблесть своих мужей тем, у кого эти деньги водились. Крепкие чернобородые, закованные в железо, обвешанные ножами и топорами, они смотрелись весьма устрашающе при сопоставлении с теми, кто находился в телегах. Все телеги были полны детей обоего пола от семи до тринадцати лет, и только в двух находилась молодежь постарше.
Степь, которая, должно статься, была так прекрасна весной, превратилась в одно бескрайнее пепелище и казалась бы вовсе мертвой, если бы не редкий пересвист сусликов, доносившийся откуда-то из ржавых остатков дикой конопли или ядовитых молочаев, если бы не длиннокрылые белесые луни, плавно скользившие подчас низко над самым высохшим быльем, зависающие в вышине пустельги, и редко — в отдалении пугливый табун тонконогих горбоносых сайг или диких лошадей. Когда-никогда в этом плоском одноцветном пространстве вдруг возникал курган, но вовсе не встречалось на пути ни одного селения. Лишь позже Словиша понял, что караван нарочно обходил их, а высланные вперед посыльные самостоятельно заглядывали в них за провизией и водой. Воздух над степью то становился вовсе неподвижен, и тогда от нестерпимого пекла мутнело в глазах. То вдруг негаданный порыв ветра пригонял откуда-то пепельно-седое рваное облако, над степью слышались гулкие громовые раскаты, вихорь нес серую труху сухих колючих листьев и стеблей, швырялся пылью, свивал все захваченное им в ходкие вертящиеся столбы, гнал их вдаль, поднимал шары перекати-поле к самому небу, в отсутствие деревьев или холмов казавшемуся страшно высоким. Но с той же внезапностью, с какой разражалось это светопреставление, ветер вдруг затихал, поднятая пыль опускалась на сушь чертополохов и растрескавшуюся почву, нечаянное облако, не проронив ни одной капли, таяло в выцветшей шири, и пространством вновь овладевал изнуряющий жар.
Трудно поверить, чтобы обвешанным железом сопроводителям было проще принимать своенравие степи, чем полонянам, но то был собственный выбор, а жалкие сердца их освежало предвкушение щедрой награды в конце этой нелегкой стези. Скоро Словиша обнаружил, что среди них есть несколько человек, владеющих русским языком. По всем своим внешним чертам они не были ни гурганцами, ни мусульманами, но подкупность, похоже, успела заразить кое-кого даже из тех племен, в которых искони признавалась верхом подлости. Одному десятилетнему мальчугану каким-то чудом удалось избавиться от пут, и он, выхватив из ножен бородатого великана кинжал, бросился на него и довольно метко всадил узкое лезвие ему в шею. Когда же мальчишка увидел, что десятки соумышленников бородача бросились к нему со всех сторон, и ему не уйти, — стал тем же кинжалом наносить себе удары в живот и в грудь, так что уже первым, коснувшимся его, рукам досталось только безжизненное тело. И тогда Словиша среди общего гомона услыхал в стороне:
— … поэтому так хорошо нам за них платят. А знаешь какую жиды деньгу загоняют на перепродаже? О-ю! Потому на них и цена, что до Итиля довезем — хорошо, если половину.
