Высшие силы продолжали благоволить юноше. Все складывалось так гладко, что обладай он более богатым жизненным опытом, то, вероятно, уж встревожился бы столь невероятной беспечностью стелящейся под ноги дороги. Так в Саркеле Хозе удалось примкнуть к каравану, шедшему через Итиль в Баб-ал-Абваб. Движение каравана оказалось изнурительно медленным, ведь в день он проходил не более двадцати верст. На пути не попадалось ни караван-сараев, ни колодцев, но более всего Хоза опасался, что избыток времени рано или поздно способен обнаружить перед худыми, крытыми пылью, басурманами клад, что скрывается за неброской и уже изрядно замызгавшейся в дороге его одеждой. Поэтому, только достигнув великой реки, осмотрительный юноша с радостью покинул лошадей и мулов, и верблюдов, и повозки, а в первую очередь их хозяев, — так подозрительно всматривавшихся в него этих худых бестолковых людей, не бельмеса не понимавших ни по-еврейски, ни по-гречески, ни по-русски, и объясняться с которыми доводилось одними жестами.
Но говорят, что скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается: ведь на этот переход потребовалось еще десять дней. И все же любое стремление должно быть увенчано каким-то результатом. Хоза Шемарьи боялся верить своим чувствам, когда осознание новой действительности (несмотря на длительную подготовку к встрече с нею) как-то внезапно заявило о себе. Он находился посередине огромной реки на борту одной из пяти ладей, возвращавшихся в Итиль с грузом рабов из Великого Булгара и от вятичей — русского племени, последнее время, подобно северянам, по причине близости к границам Хазарского каганата, превратившегося в скотный двор Хазарии, поставлявший невольников для обслуживания рахдонитов, а также на продажу в иные страны, уверовавшие в дух стяжательства. Это была дань соседних народов, давно уж вышедшая за рамки традиционного установления — «по белке от дыма». Уж давным-давно хазарские поборы не ограничивались белками. И поскольку, коготок увяз — всей птичке пропасть, — ныне насельники порубежных областей, казалось, подобно бессловесным тварям, были заняты тем, что, усердно размножаясь под началом хазарского малика, пыжились наполнить ненаполняемую его мошну. То презрение, которое вызывала в Хозе обреченность лишенных всякого достоинства людей, невольно бодрила, как бы переправляя ему очередной уветливый посул судьбы. Ведь все эти люди были серыми камнями в основании того прельстительного чертога, каковой должен был Хозу принять с радостью (а как же иначе!) на правах не гостя, но полноправного совладельца.
Сорокалетний хозяин живого товара, назвавшийся Лазарем, был той же крови, что и Шемарьи. Как он потом признался, только накидка юноши, полосатая с кистями, побудила его взять того на борт. Хоза, разумеется, со всей отпущенной ему свыше искусностью поторопился изложить историю своего паломничества в столицу Хазарии, за время пути обросшую многочисленными умилительными деталями и хорошенько обкатанную. Правда, на этот раз, говоря уже с жителем самого Итиля (и, видимо, не самым бесправным), Хоза решился упомянуть имя Давида Шуллама, к которому на первых порах собирался обратиться за поддержкой. Выпуклые глаза Лазаря обволакивали юного рассказчика самыми неподдельными участием и сердоболием, а крупный пористый каплеобразный нос при этом как-то трагически надвигался на отвисшие в гримасе сочувствия полные влажные губы.
— Я очень хорошо знаю Давида, — почему-то покачивал головой из стороны в сторону Лазарь. — Мы очень большие друзья. Но я знаю, что он должен был ехать как раз в Киев, так что вы могли бы с ним там встретиться. Получается, что разминулись. Так что не знаю, встретишь ли его здесь.
Так говоря, Лазарь то и дело как бы невзначай дотрагивался до Хозы, — то пояса коснется, то приобнимет. Слишком поздно растроганный чуткостью своего собеседника Хоза понял значение тех касаний. Лишь тогда, когда этот самый собеседник вдруг резко изменил тему разговора:
— Ты знаешь как много в Итиле стражников?
— Нет… — удивился Хоза.
— Ты ведь не хочешь, чтобы я отдал тебя в их руки?
— ???
— Тогда уступи мне третью часть твоих монет. Ты ведь просто убежал из дома. Так? Ну-ну-ну! Я же вижу. Так что, давай останемся друзьями. В конце концов такую цену я назначаю тебе за провоз.
— У меня нет… — начал было Хоза, но Лазарь только вновь покачал головой и, оправив крохотную шапочку на затылке, громко втянул своим толстым носом воздух.
Юноша спешно просчитал в уме все возможные варианты решения внезапно явившейся проблемы и, скоро сообразив, что он, человек пришлый, в тяжбах с уважаемым местным жителем никаких шансов на успех иметь не может, согласился на поставленные условия.
Итиль потряс Хозу Шемарьи. Он явился ему даже прекраснее вынянченных представлений о нем. Чаще случается обратное: некий образ, вскормленный в тиши уединения трепетной грезой, зачастую оказывается куда ярче его вещественного воплощения. Впрочем, не исключено, что его-то и продолжал видеть юноша, когда деревянная грудь судна с рострой в виде головы тельца резала последние фарсахи[225] водной глади могучей реки, все расширявшейся и расширявшейся в приближении к морю. Огромный город раскинулся по обоим берегам ее, такой громадный, что казалось, никому и никогда нельзя сосчитать всех, имевших счастье вырасти здесь, домов. А между веселыми пестрыми берегами, похожими на богатую многоцветную мозаику, точно на жемчужно-голубом блюде возвышался обнесенный стеной остров, такой… такой… что его просто хотелось съесть. И в Киеве Хоза видел немало знатных теремов, но те, которые упирались в переливчатую чашу небосвода нависшую над островом, были так высоки и сияли такой пышностью отделки, что уж вовсе никак не соотносились ни с чем доселе виденным Хозой. Великолепные виноградники, сады, полные цветов и плодов, увивали их подножия, и казалось юноше, будто ветер, смиренный царственностью явленной картины, доносит до него чародейные ароматы олицетворенного рая.
— На левом берегу город царицы, — раздался за спиной залюбовавшегося юноши вязкий голос Лазаря с визгливыми нотками в конце каждой фразы; он вновь обращался к Хозе с прежними непринужденностью и мягкосердечием, так, словно грабительство-вымогательство никогда не омрачало их дружества. — Вон тоже стеною холм обнесен, — там ее дворец. Там она живет со своими прислужницами и евнухами. А вон синагога. Гром-мадная! Такой нигде больше не найдешь. Город этот со всеми деревнями — пятьдесят на пятьдесят фарсахов. Там живут купцы, там много складов с самыми лучшими товарами. Там, на восточном берегу живет много наших. Есть и исмаильтяне, и христиане, другие тоже… Но хазар, понятно, все равно больше. А ты какой веры будешь?
Шемарьи испугался такого вопроса, но Лазарь не стал дожидаться его слов.
— Впрочем, какая разница? — потянулся он и зевнул, растворив широкую красную пасть, опушенную черным волосом. — Какую бы веру мы не принимали, живя на чужой земле, Бог у нас один, пока в жилах наших течет кровь Рувима и Симеона, Иуды и Иссахара… А на западном берегу проживает многотысячное царское войско и еще много знатных хазар. Этот город восемь на восемь фарсахов. А царь наш живет на вот этом острове. Да-а… Вижу, обворожил он тебя. Но сейчас ни царя, ни царицы здесь нет. Здесь они зиму живут, а в месяце нисане[226] уходят туда, где еще больше зеленых деревьев и цветов, где журчат прохладные ключи, туда, где лето всего приятнее.
Представить нечто прекраснее этих высоченных теремов, достигающих самого неба, Хоза уже не мог. Поэтому он только поморгал глазами, пытаясь согнать с них радужную пелену расплывчатых видений, да истомно промычал что-то невнятное.
Первое, что сделал Хоза Шемарьи, ощутив наконец под ногами твердую землю левобережного города, города царицы, — отправился разыскивать еврейские кварталы. Это ему удалось без труда, даже ничьего пособия не потребовалось. Он уверенно шел туда, где его встречало больше богатых домов и людей в щегольских одеяниях. Сначала его поразило обилие наблюдателей за общественным порядком, то конных, то пеших. И по Киеву мог проехаться отряд княжеской дружины, особенно, если где возникала большая драка или какое другое неподобие, ну с плетками, ну с пиками, но эти были вооружены так, словно собрались на долгую войну. А кроме того оказалось, что при ближайшем рассмотрении далеко не все в этом городе выглядело так благолепно, как виделось издали. Жалкие жилища, похожие на какие-то шалаши, и чахлые изъеденные болезнями люди, судя по всему, составляли обыкновенность окраин. Но такие частности не вписывались в канву сложенного и выстраданного Хозой образа безупречного счастья, и потому, лишь только отведя взор, он тут же забывал о них, уверенно направляя шаги на маяки роскошной жизни.
