— Вас поместят на ночь в лагерный изолятор, а утром поедем дальше.
Я промерз до костей, онемел от мороза, стучал из последних сил подошвами бурок о снег. Не согревался. Бойцы все искали лагерное начальство. Наконец через час нас отвели в мерзлый, нетопленный лагерный изолятор. Иней затянул все стены, земляной пол весь оледенел. Кто-то внес ведро воды. Загремел замок. А дрова? А печка?
Вот здесь в эту ночь на „Спорном“ я отморозил наново все десять пальцев ног, безуспешно пытаясь заснуть хоть на минуту.
Утром нас вывели, посадили в машину. Замелькали сопки, захрипели встречные машины. Машина спустилась с перевала, и нам стало так тепло, что захотелось никуда не ехать, подождать, походить хоть немного по этой чудесной земле.
Разница была градусов в десять, не меньше. Да и ветер был какой-то теплый, чуть не весенний.
— Конвой! Оправиться!..
Как еще рассказать бойцам, что мы рады теплу, южному ветру, избавлению от леденящей душу тайги.
— Ну, вылезай!
Конвоирам тоже было приятно размяться, закурить. Мой искатель справедливости уже приближался к конвоиру.
— Покурим, гражданин боец?
— Покурим. Иди на место.
Один из новичков не хотел слезать с машины. Но, видя, что оправка затянулась, он передвинулся к борту и поманил меня рукой.
— Помоги спуститься.
Я протянул руки и, бессильный доходяга, вдруг почувствовал необычайную легкость его тела, какую-то смертную легкость. Я отошел. Человек, держась руками за борт машины, сделал несколько шагов.
— Как тепло. — Но глаза были смутны, без всякого выражения.
— Ну, поехали, поехали.
Тридцать градусов. С каждым часом становилось все теплее. В столовой поселка „Палатка“ наши конвоиры обедали последний раз. Рябой купил мне килограмм хлеба.
— Возьми вот беляшки. Вечером приедем.
Шел мелкий снег, когда далеко внизу показались огни Магадана. Было градусов десять. Безветренно. Снег падал почти отвесно — мелкие-мелкие снежинки.
Машина остановилась близ райотдела НКВД. Конвоиры вошли в помещение.
Вышел человек в штатском костюме, без шапки. В руках он держал разорванный конверт.
Он выкрикнул чью-то фамилию привычно, звонко. Человек с легким телом отполз по его знаку в сторону.
— В тюрьму!
Человек в костюме скрылся в здании и сейчас же явился.
В руках его был новый пакет.
— Иванов!
— Константин Иванович.
— В тюрьму!
— Угрицкий!
— Сергей Федорович!
— В тюрьму!
— Симонов!
— Евгений Петрович!
— В тюрьму!
Я не прощался ни с конвоем, ни с теми, кто ехал вместе со мной в Магадан. Это не принято.
Перед крыльцом райотдела стоял только я вместе со своими конвоирами.
Человек в костюме показался на крыльце с пакетом.
— Андреев! В райотдел! Сейчас я вам дам расписку, — сказал человек моим конвоирам.
Я вошел в помещение. Первым делом — где печка? Вот она — батарея центрального отопления. Дежурный за деревянным барьером. Телефон. Победнее, чем у товарища Смертина в Хаттынахе. А может быть, потому, что то был первый такой кабинет в моей колымской жизни.
Вверх по коридору уходила крутая лестница на второй этаж.
Недолго я ждал. Сверху спустился тот самый человек в костюме, который принимал нас на улице.
— Идите сюда.
По узкой лесенке поднялись мы на второй этаж, дошли до двери с надписью: „Я. Атлас, ст. уполномоченный“.
— Садитесь.
Я сел. В крошечном кабинете главное место занимал стол. Бумаги, папки, списки какие-то.
Атласу было лет тридцать восемь — сорок. Полный, спортивного вида мужчина, черноволосый, чуть лысоватый.
— Фамилия?
— Андреев.
— Имя, отчество, статья, срок?
Я ответил.
— Юрист?
— Юрист.
Атлас вскочил с места и обошел вокруг стола.
— Прекрасно! С вами будет говорить капитан Ребров!
— А кто такой капитан Ребров?
— Начальник СПО. Идите вниз.
Я возвратился к своему месту около батареи. Размыслив над новостями, я решил заблаговременно съесть тот килограмм „беляшки“, который мне дали конвоиры. Бак с водой и прикованная к нему кружка были тут же. Ходики на стене мерно тикали. В полудреме я слышал, как кто-то прошел мимо меня наверх быстрыми шагами, и дежурный разбудил меня.
— К капитану Реброву.
Меня провели на второй этаж. Открылась дверь небольшого кабинета, и я услышал резкий голос:
— Сюда, сюда!
Обыкновенный кабинет, чуть побольше того, где я был часа два назад. Стекловидные глаза капитана Реброва устремлены были прямо на меня. На углу стола стоял недопитый стакан чая с лимоном, обкусанная корочка сыра на блюдце. Телефоны. Папки. Портреты.
— Фамилия?
— Андреев.
— Имя? Отчество? Статья? Срок? Юрист?
— Юрист.
Капитан Ребров перегнулся через стол, приближая ко мне стеклянные глаза, и спросил:
— Вы Парфентьева знаете?
— Да, знаю.
Парфентьев был моим бригадиром в забойной бригаде на прииске еще до того, как я попал в бригаду Шмелева. Из Парфентьевской бригады меня перевели в бригаду Потураева, а оттуда — к Шмелеву. У Парфентьева я работал несколько месяцев.
— Да. Знаю. Это мой бригадир, Дмитрий Тимофеевич Парфентьев.
— Так. Хорошо. Значит, Парфентьева знаете?
— Да, знаю.
— А Виноградова знаете?
— Виноградова не знаю.
— Виноградова, председателя Далькрайсуда?
— Не знаю.
Капитан Ребров зажег папиросу, глубоко затянулся и продолжал разглядывать меня, думая о чем-то своем. Капитан Ребров потушил папиросу о блюдце.
— Значит, ты знаешь Виноградова и не знаешь Парфентьева?
— Нет, я не знаю Виноградова…
— Ах, да. Ты знаешь Парфентьева и не знаешь Виноградова. Ну, что ж!
Капитан Ребров нажал кнопку звонка. Дверь за моей спиной открылась.
— В тюрьму!
Блюдечко с окурком и недоеденной корочкой сыра осталось в кабинете начальника СПО на письменном столе справа, возле графина с водой.
Глубокой ночью конвоир вел меня по спящему Магадану.
— Шагай скорее.
— Мне некуда спешить.
— Поговори еще! — Боец вынул пистолет. — Застрелю, как собаку. Списать нетрудно.
— Не спишешь, — сказал я. — Ответишь перед капитаном Ребровым.
— Иди, зараза!
Магадан — город маленький. Вскоре мы добрались до „Дома Васькова“, как называется местная тюрьма. Васьков был заместителем Берзина, когда строился Магадан. Деревянная тюрьма была одним из первых магаданских зданий. Тюрьма сохранила имя человека, который строил ее. В Магадане давно построена каменная тюрьма, но и это новое, „благоустроенное“ здание по последнему слову пенитенциарной техники называется „Домом Васькова“.
После кратких переговоров на вахте меня впустили во двор „Дома Васькова“. Низкий, приземистый, длинный корпус тюрьмы из гладких тяжелых лиственничных бревен. Через двор — две палатки, деревянные здания.
— Во вторую, — сказал голос сзади. Я ухватился за ручку двери, открыл дверь и вошел. Двойные нары, полные людьми. Но не тесно, не вплотную. Земляной пол. Печка-полубочка на длинных железных ногах. Запах пота, лизола и грязного тела.
С трудом я вполз наверх — теплее все-таки — и пролез на свободное место.
Сосед проснулся.
— Из тайги?
— Из тайги.
— Со вшами?
— Со вшами.
— Ложись тогда в угол. У нас здесь вшей нет. Здесь дезинфекция бывает.
„Дезинфекция — это хорошо, — думал я. — А главное — тепло“.
Утром кормили. Хлеб, кипяток. Мне еще хлеба не полагалось. Я снял с ног бурки, положил их под голову, спустил ватные брюки, чтобы согреть ноги, заснул и проснулся через сутки, когда уже давали хлеб и я был зачислен на полное довольствие „Дома Васькова“.
В обед давали юшку от галушек, три ложки пшенной каши. Я спал до утра следующего дня, до той минуты, когда дикий голос дежурного разбудил меня.
— Андреев! Андреев! Кто Андреев?
Я слез с нар.
— Вот я.
— Выходи во двор — иди вот к тому крыльцу.
Двери подлинного „Дома Васькова“ открылись передо мной, и я вошел в низкий, тускло освещенный коридор. Надзиратель отпер замок, отвалил массивную железную щеколду и открыл крошечную камеру с двойными нарами. Два человека, согнувшись, сидели в углу нижних нар.
Я подошел к окну, сел.
За плечи меня тряс человек. Это был мой приисковый бригадир Дмитрий Тимофеевич Парфентьев.
— Ты понимаешь что-нибудь?
— Ничего не понимаю. Когда тебя привезли?
— Три дня назад. На легковушке Атлас привез.
— Атлас? Он допрашивал меня в райотделе. Лет сорока, лысоватый. В штатском.
— Со мной он ехал в военном. А что тебя спрашивал капитан Ребров?
— Не знаю ли я Виноградова.
— Ну?
— Откуда же мне его знать?
— Виноградов — председатель Далькрайсуда.
