он был храбрый. В брюхе чреворота храбрецов нет. Орион сдуру решил, что должен быть героем, а не человеком, и это вы виноваты, идиоты, вы все виноваты.
Я не рассчитывала, что после моего отчаянного вопля Балтазар мне поможет. Я хотела уже сесть в машину и уехать, но тут он встал и остановил меня, схватив за плечи. На лице Балтазара Лейка впервые отразились чувства. Не гнев, не скорбь – просто сильнейшее удивление, как если бы он совершенно меня не понимал. Он сказал:
– Ты… – И замолчал, будто следующее слово не имело никакого значения, будто он никак не мог поверить, что кому-то действительно небезразличен. Затем Балтазар посмотрел на Хлою, произнес: «Орион…», и его голос оборвался. Хлоя энергично кивнула, и тогда он выпустил меня, отвернулся, поднес ко рту стиснутый кулак и почти комически скривился. Словно для него ничего не значила гибель Ориона, но вот это… это значило очень много.
Я по-прежнему охотно взяла бы стул и дала ему по голове, потому что он не имел права так удивляться по этому поводу, но, по крайней мере, Балтазар проявил хоть какое-то чувство, лишенное эгоизма. Когда он вновь повернулся ко мне, его лицо было мокро от слез.
– Прости, Эль. Прости. Пожалуйста, сядь. Прошу, – он пытался виновато улыбнуться, и голос у него дрожал. – Прости, пожалуйста, я не должен был так говорить…
Как только я перестала пылать гневом, то невольно признала, что у Балтазара были все причины подозревать худшее – и, вероятно, он может мне помочь, поэтому я неохотно вернулась к столу. Только он не собирался обсуждать со мной возвращение в школу. Он просто хотел говорить об Орионе. Как мы подружились, о чем разговаривали – по большей части наши беседы были непростительно грубы – и что делали, оказавшись хотя бы приблизительно рядом.
Мама бы одобрила мое поведение. Для меня это было сродни медленному, ужасному, мучительному удалению зубного нерва при помощи тупых инструментов и без анестезии. К сожалению, отцовские чувства Балтазара я уважала, а значит, не могла ему отказать. Но он почти не горевал. Он впивал все, что я рассказывала, с небывалой радостью. Он цеплялся за каждое слово, за воспоминания о самых банальных человеческих взаимодействиях, и мне на память пришел задушевный рассказ Ориона о том, как отец бросил работу, чтобы учить его и удерживать от вылазок за злыднями; как родители мечтали, чтобы он хоть на что-то переключился.
Это было невыносимо. От отчаяния и со зла я даже упомянула о намерении забрать Ориона – о том, как Орион пообещал приехать в Уэльс и отправиться со мной хоть на край света; я надеялась, что мистер Лейк меня остановит, но даже это ни в малейшей степени его не огорчило. Он буквально пришел в восторг, когда услышал, что Орион начал строить планы на будущее. Мне стало еще хуже.
Я больше не могла терпеть.
– Слушайте, вы поможете мне вернуться в школу или нет? – напрямик спросила я, вместо того чтобы поделиться очередным воспоминанием.
Балтазар замер и, видимо, не сразу вспомнил, зачем я вообще приехала. Но наконец до него дошло. Наверное, после разговора с Хлоей Балтазар сразу решил, что это какой-то бред.
До сих пор он не принимал меня всерьез – не так, как мне было нужно.
– Эль, – сказал он мягким тоном человека, который вынужден сообщить плохие новости, – мне очень жаль. Я не могу выразить, как ценю твою заботу и желание избавить Ориона от страданий. Но он бы не хотел такой жертвы…
Почти наверняка Балтазар говорил правду, но мне было абсолютно плевать, чего хотел Орион. В том, что касалось моих поступков, он утратил право голоса после того, как не спросив вытолкнул меня за ворота.
– Это… сложно. Даже если дело обстоит именно так… – Балтазар помедлил, словно обдумывая, что сказать.
– Если я ошибаюсь, то просто потрачу даром ману. Но я не ошибаюсь. Его сцапало Терпение. – Я заставила себя произнести это. – Я пыталась вытащить Ориона. Я знаю, что Терпение его схватило.
Балтазар слегка покачал головой:
– Если ты права – ничего сделать нельзя. Убийство чреворота – любого чреворота, тем более Терпение – не сравнимо с убийством любого другого злыдня, даже очень сильного. Офелия, моя жена, исследовала…
– Я уничтожила уже трех чреворотов, – перебила я. – Спросите у лондонцев, если не верите. Не далее чем вчера я убила чреворота в их зале совета.
Наверняка Хлоя ему об этом рассказала; видимо, Балтазар с таким трудом поверил, что мне действительно небезразличен Орион, что совершенно забыл о столь же маловероятной идее убить Терпение, не говоря уж о шансах преуспеть. В это он тоже не хотел верить. Неудивительно: заявление было бредовое. Но Лизель выступила на моей стороне, и постепенно до него дошло; Балтазар откинулся на спинку стула, глядя на меня. Я видела, как меняется его лицо по мере того, как он собирал все фрагменты и обрывки информации, которые растерял, пока думал обо мне только в связи с Орионом. Когда он их сложил, картина получилась пугающая.
И интересная.
Я больше не считала Балтазара бессердечной тварью; в конце концов, не секрет, что члены анклавов любят своих детей – и это не мешает им быть членами анклавов. Именно так они сами, или их родители, или более отдаленные предки попали в анклав. А Орион сделался истребителем злыдней, способным изменить расклад. Даже если Балтазара больше заботило короткое счастье Ориона, чем его пригодность в дальней перспективе, остальные члены нью-йоркского анклава вряд ли бы с ним согласились. Насколько я понимала, Орион был главным орудием Офелии в борьбе за место Госпожи; без него она превращалась в ничем не примечательную кандидатку.
Возможно, я была несправедлива. Балтазар мог думать о моих шансах на успех, о том, стоит ли посылать меня в школу и действительно ли я способна спасти Ориона от мук. Спокойное выражение его лица скрывало непрерывно идущие подсчеты. Я провела час, выкладывая на блюдечке собственное сердце, нарезанное тонкими ломтиками, и вспоминала об этом разговоре с болью, но Балтазару было не все равно – да, не все равно, – и в конце концов мне стало легче, когда я с ним поделилась, когда смогла поговорить об Орионе с тем, кто его любил. Я не желала слышать от Балтазара ничего, что могло внушить мне презрение к нему.
– Это единственная причина моего приезда, – сказала я, прежде чем он успел открыть рот. – Если Шоломанча еще там, если до нее можно добраться, Терпение никуда не делось. И все, кого оно сожрало, еще вопят. Мука
