В ущелье заползали сумерки.
— Поднажмём, восседающие в колесницах, — сказала Лерка. — Ты, Тимчик, смотрю, совсем из сил выбился. Но ничего, вон за тем поворотом надо перейти на ту сторону реки, взять еще один подъемник — и мы у цели. Утром оттуда любоваться ущельем — ничего сладостней не придумаешь.
Подъем мы одолели около девяти. Было уже темно. Мы наломали сухого хвороста, развели костер. Пока Лерка готовила ужин, мы с Тимчиком поставили их палатку под огромной елью, а свою я разбил метрах в тридцати, в кустах орешника.
Перед тем как вернуться к костру, я все же натянул свитер: вдоль ущелья задувал довольно прохладный ветер. Звезды висели низко. Невидимая, перекатывала внизу камни река.
— А что, братья по разуму, спрыснем коньячком завершение паломничества ко святым местам? — задребезжал привычно Андрогин, уже отворачивая крышку. — До дыры инопланетной отсюда небось рукой подать, а, женушка? Ежели рука длиною метров триста с хвостиком, да?
— Напрямую здесь втрое меньше. Мы по правую сторону ущелья, а карниз был на левой. Солнце взойдет — я тебя разбужу, засоня, и сам все увидишь, — отвечала Лерка. Я позавидовал ее спокойствию.
— Покуда солнце взойдет, роса очи выест. Слыхала такое филологиня? Я тоже поднатаскан в пословицах, обожаю плоды народной мудрости. И поступлю мудро, отмерив себе двойную дозу пятизвездочного. Нет возражений? Принято единогласно… Устал я сегодня зверски. Отвык передвигаться на своих двоих.
Он опрокинул почти полный стакан, начал торопливо жевать мясо, но и жуя, не переставал балабонить. Слова вылетали из его пухлых губ, как пена из-под водометного катера.
— В другой раз, глубокочтимый месье Таланов, пожалуйте к нам на «Серебристом песце». Будем по горам ездить и охотиться на круторогих баранов. По горам по долам ходит шуба да кафтан. Муж с женой бранятся, да под одну шубу спать ложатся. Завтра высеку эту мудрость на скале. Латинскими буквами.
Вскоре после пятого тоста (он пил за прекрасных дам) Тимчик был готов. Хотя и не верилось, что настолько, чтобы ползти к палатке, приговаривая: «Кто утром на четырех, днем на двух, вечером на трех…» Прежде чем влезть в палатку, он повернул к нам голову и оказал довольно внятно:
— Я усну, а вы тут немного поразвлекайтесь… разговорами. Но глядите, не угодите в пропасть, не то придется обоих спасать, одноклассники.
Уже через минуту тишина огласилась его блаженным храпеньем.
Мы молчали долго. В костре сгорали и рушились фантастические строения. Я подбросил охапку ветвей.
— Не обращай, пожалуйста, на него внимания. И не злись на него, — сказала наконец Лерка. — Он любит поговорить, быть в центре любых событий.
— Он много чего любит, — сказал я.
— Прежде всего он любит меня. Без памяти. Как никто никогда меня не любил. Никто и никогда, — сказала твердо она.
— Никто и никогда, — согласился я. — Кроме того, он человек слова. Он сдержит обещание, чего бы это ему ни стоило. Благоговею перед теми, кто не нарушает обещаний.
— А я жалею тех, кто, заполучив обещание, ни с того ни с сего бросает свой дом, институт, друзей детства и, ослепленный ревностью, исчезает на целых два года. Так, что ни слуху, ни духу. А потом вдруг возвращается к своему любимому деревцу в надежде, что не сломана ни единая веточка, — сказала она и закрыла глаза.
— Таких мерзавцев нечего жалеть, — сказал я. — Завидя такого субъекта, даже если он не один, а в окружении друзей, надо влепить ему пощечину, вцепиться в волосы, обозвать позаковыристей и сразу же умчаться на попутном грузовике. Кое-какие словечки полезно кричать уже из кабины грузовика. Чтоб слышала вся округа.
— Ладно, Таланов, не будем ворошить веток. Голова немного кружится. Давай выпьем еще вот по столечку. — Она показала ноготь мизинца. — Ты знаешь, я пью два-три раза в году.
— Я тоже этой привычке не изменил, — сказал я с ударением на последние два слова.
Лерка сказала:
— Во всем есть сокровенный смысл, даже в горестях. Вот шла я сегодня и думала. Я думала: в сказке для двоих с хорошим концом ты не увидел бы лунных ратников, а я — волшебный сад. Жаль, что-ты выбросил ту склянку с отваром… цветка, о котором ты рассказывал…
— Гравейроса.
— С отваром гравейроса. Дело не в вещественных доказательствах, здесь Тимчика подводит его рациональность, да, он голый рационалист, это его недостаток… Я хотела бы глотнуть этого снадобья, чтобы во сне увидеть Лунную Деву.
Я сходил в свою палатку и принес ей сосудик из обожженной глины. Она зажала его в ладони и приложила к уху, как прикладывают дети пойманного диковинного жука.
— Дарю навеки, Лунная Дева, — сказал я. — Хотя ты и без гравейроса прошла над пропастью.
— Пропасть… пропасть… — в задумчивости повторила Лерка. — Помнишь то место, где они кажутся мне посланцами непредставимо красивого мира, но мысль о соприкосновении — таинственно — страшна и непостижима? Той ночью у меня в сознании выплыла не помню где читанная фраза: «Между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят…» Что ты думаешь о красной тетрадке? Допускаешь, что я все придумала, от начала до конца? По неумелости не связав концы с концами?
Я объяснил, как мог, все, что думал на сей счет. Кажется, больше всего ей пришлась по душе мысль, что для них не существует наших пространственных условий.
— Лучше бы, Таланов, оказаться на карнизе тебе. А мне у лунных ратников, — неожиданно заключила Лерка.
Она вытянула пробку из сосудика. Понюхала. Закачала головой. В свете костерка ее русые волосы отливали медью. Она пристально посмотрела на меня.
— Пахнет вечными снегами. Как тогда, на леднике Туюксу…
В восьмом классе, впервые поднявшись на Туюксу, мы, помнится, долго разглядывали в подземной лаборатории ледовый керн — тонкий столб льда длиною метров в сорок. Как на срезе дерева, на нем пестрели годичные знаки, — нет, не десятки, не сотни, а тысячи полосок. Кое-где стояли маленькие деревянные таблички с приклеенными бумажками, а на бумажках тушью от руки: Договор Олега с греками… Разгром Хазарского каганата…
Битва на поле Куликовом… Смутное время. Переход Суворова через Альпы… Бородино… Смерть Пушкина… Оборона Севастополя… Путешествия Пржевальского… Цусимское сражение…
Подвиг Георгия Седова… Подвиг Чкалова… Подвиг Гагарина…
Таблички поставил одноногий старик гляциолог, похожий на волхва. Последние тридцать лет он безвылазно жил среди вечных снегов, рисовал акварели — фиолетовое небо, звезды, льды, слепящие взрывы лавин — и даже умудрялся кататься на лыжах.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
