Шаги и скрип колес разбудили дремавшего у дороги бродягу-виелиста — он подскочил, размахивая руками, точно вспугнутая птица. Старая виела покатилась под ноги путнику, и тот остановился.
— Побереги свое добро, — сказал он.
Бродяга подхватил инструмент и, ударив смычком по струнам, запел надтреснутым голосом:
Смерть танцует, смерть поет,Без пощады, без сомненьяИ без капли промедленьяВовлекает в хороводДуши грешные — толпой,Знай, уводит за собой.Коли жив ты, не забудьДушу снарядить в дорогу,Что ведет на небо к Богу,В трудный и неблизкий путь,А земле, что наша мать,Тело бренное предать.
И, выводя жалобную мелодию, певец кривлялся, подмигивал и корчил рожи, словно это была невесть какая шутка. Под конец он и вовсе пустился в пляс вокруг тележки, но вдруг грозный окрик заставил его броситься наутек, зажав виелу под мышкой.
И путник, глядя на него, весело рассмеялся.
Потом он услышал позади торопливые шаги и, обернувшись, увидел, что его нагоняет запыхавшаяся девушка.
— А тебя каким ветром выдуло из Ланде? — спросил он.
— Не сердитесь, господин Ренье, — отвечала она. — Знаю, не надо было бежать за вами, но я не утерпела. Шла к Йоосу в красильню и вдруг увидела, как вы выходите из города. Господь свидетель, я ведь не хотела, ноги сами меня понесли — так и бегу за вами с тех пор.
Но пикардиец выглядел более удивленным, чем рассерженным. Потом грустная улыбка скользнула по его губам.
— Бедная птичка! Знаю, отчего ты летишь за мной, не жалея крыльев; ну да лучше будет тебе вернуться в свое гнездышко — там тесновато, зато спокойно. Лети прочь, храбрая птаха. Только вороны кружатся над мертвецами.
Он откинул рогожу, и Сесса вскрикнула, зажимая рот ладонью. В тележке лежал Андреас, бледный и холодный, как труп, в той же посконной рубашке; руки в повязках были вытянуты по бокам. Но девушка увидела, грудь него поднимается и опускается: он был жив, он дышал. Слезы хлынули из глаз Сессы, и она отвернулась, закрывая лицо руками. А Ренье смотрел на нее серьезно и печально.
Потом он сказал:
— Теперь мой брат все равно, что мертвец. Ему посулили костер, и он сгорел. Никому не нужно знать, что случилось на самом деле.
Сесса лишь кивнула, так как не могла вымолвить ни слова. Когда же слезы иссякли, она склонилась над школяром и на мгновение прижалась губами к его искалеченной руке.
Андреас беспокойно шевельнулся. С обритой, покрытой струпьями головой, с заострившимся носом и прокушенными губами он был так безобразен, так жалок, что ни одна женщина не бросила бы взгляда в его сторону, а Барбара Вальке, случись ей увидеть его теперь, брезгливо отвернулась.
Но Сесса не сводила со школяра глаз, и когда Ренье вновь толкнул тележку, продолжая путь, девушка пошла рядом и все глядела, и глядела — и не могла наглядеться. Тогда пикардиец укрыл друга рогожей и сказал:
— Ступай, милая. Как бы жених не хватился тебя…
Сесса кивнула, но продолжала идти следом, постепенно отставая. Когда Ренье был от нее в десятке шагов, она догнала его, но потом опять отстала. И так несколько раз подряд.
И вот их уже было не догнать, и девушка остановилась, глядя им вслед.
А Ренье, толкая перед собой тележку, уходил все дальше и дальше.
Наконец, они скрылись из виду, но ей еще долго слышался звук шагов и скрип тележного колеса.
Часть II
Albedo
I
Весна тысяча четыреста восемьдесят восьмого года от Рождества Христова выдалась холодной и дождливой, и в дни, когда надлежало молиться о добром сенокосе и богатом урожае, крестьяне лишь горестно вздыхали, глядя на затопленные поля.
Как будто мало было шести лет междоусобной войны, опустошившей некогда цветущую страну; мало ненависти, вновь с необыкновенной силой захлестнувшей провинции; мало браней, разбоев, поджогов; мало разграбленных деревень и разоренных городов. Но, как возглашали в церквях, сам Господь, уставший от злобы в сердцах неразумных детей, обрушил на них чашу своего гнева — а, может, просто возжелал остудить горячие головы, покуда не все еще было уничтожено из того, что создавалось упорным трудом многие годы.
Но в людей — брабантцев, геннегаусцев, в особенности же фламандцев — точно дьявол вселился, и они не желали внять Божьему гласу.
Без малого три года назад мятежный Гент склонил голову перед Максимилианом Габсбургом, и старшины, признав его регентом и опекуном несовершеннолетнего сына, клялись отныне предать забвению прежнюю вражду.
Блистательный и гордый, облаченный в миланский доспех австриец проехал по улицам города, а за ним колонной по восемь человек в ряд шагали верные ландскнехты, потрясая пиками.
И позже, когда вместе с отцом-императором и малолетним сыном он объезжал покорившуюся ему страну, люди, сбегавшиеся ему навстречу, со слезами на глазах говорили: «Глядите же! Воистину образ Троицы перед нами: Отец, Сын и Дух Святой!». И они приветствовали своего повелителя.
Между тем перемирие оказалось непрочным, и затаенная злоба рвалась наружу. И по всей стране то там, то здесь вспыхивали беспорядки, словно зловещие зарницы, предвещавшие новую бурю.
И вот страшная весть облетела Нидерланды, словно пожар: регент захвачен в Брюгге! Жители города восстали против австрийца: его войско разбито, он и его слуги держатся под стражей в Broodhuis[33].
Для людей мудрых и осторожных это было дурное известие, поскольку оно означало новую войну. Не следовало думать, будто германский император стерпит подобное унижение — и верно: вскоре прошел слух о том, что он движется во Фландрию с большим войском, которым командует Альбрехт Саксонский, отважный воин и искусный полководец.
Но для Гента, всегда склонного к мятежу, случившееся стало поводом выступить против правителя. И воинственная толпа во главе с башмачником Коппенхоле двинулась в Брюгге, чтобы вопреки прежнему договору заставить австрийца отречься от регентства.
Три месяца гордый Габсбург томился в неволе, наблюдая за тем, как под окнами тюрьмы преданные ему люди гибнут на плахе. Под конец его, римского короля, вывели на торговую площадь и заставили поклясться перед алтарем, что он не станет мстить за смерть соратников и перенесенные оскорбления. И он поклялся, и подписал договор, умаляющий его права, и приложил к нему свою печать.
И австриец был отпущен на свободу, а его отец, император, стоял уже у ворот Брюгге.
